Зарубежные письма

Передохнув, мы отправились в более нарядную гостиницу «Регина», где под «ужин» отведена была большая наемная зала. Вдоль нее приготовлены рядами столы, на столах приборы и перед каждым по апельсину. У стены оставлено место возле рояля для концерта. Мы приехали рано, Розмари упорхнула переодеваться, поскольку это она сама должна была станцевать Снегурочку, а я познакомилась с семьей организаторов ужина. Оказывается, этот своеобразный клуб объединил живущих в Мюнхене иностранцев и немцев, говорящих на иностранных языках, и собирает каждую среду своих членов для лекций, танцев, ужинов в складчину, — цели таких объединений я не представляю себе ясно. По неписаному клубному уставу — всякие дискуссии, могущие повести к спорам, решительно возбраняются…

По вечерам в Бонне я внимательно перечитывала немецкие газеты, и мне бросились в глаза любопытные сообщения, говорившие о большой тяге немецких женщин к таким собраньям. Не «клубным», поскольку постоянных клубов, подобных английским, это не касалось, — места встречи назначались не одни и те же. Я набрела, например, на особое — у нас сказали бы «мероприятие» под лозунгом «essen und sprechen», кушать и разговаривать. При этом занятии, очевидно отвечавшем какой-то внутренней женской потребности, собирались средства, которые потом расходовались на подарки старикам в инвалидных домах, и газета сентиментально описывала, как радовались получившие табачок или теплые шерстяные чулки к рождеству. Когда я поделилась этими газетными сведениями с Розмари, она резко запротестовала: у них — «совсем не то», у них — культурные, почти научные встречи.

Вот в это «совсем не то» стала чинно сходиться местная интеллигенция, понемногу рассаживавшаяся за столы. Семья главных «устроителей» — мать, дочь и зять — не бросила меня на произвол судьбы, мать села рядом и старательно записывала на бумажке различные русские слова, которые у меня прилежно выспрашивала: она изучала русский язык. Зять, доктор Макс Фенк, открыл собрание, сказал несколько веселых слов дружескому обществу, объявив, что «сегодня присутствует гость, писательница из Советского Союза», — и ужин, сопровождаемый рождественским концертом, начался…

Верней, это был не ужин, а поздний европейский обед — с супом и венгерским паприкашем. Концертную программу открыл молодой француз, учившийся пению в Мюнхенской консерватории, — обладатель хорошего голоса. Потом этот же певец вышел на сцепу в спецовке, сапогах и большой бороде, с метлой в руке, изображая русского дворника. Он принялся выметать мнимый снег, и тут, навстречу ему, выпорхнула моя Розмари, хорошенькая, как куколка, в звездной короне, в балетной пачке, и принялась танцевать вокруг него, становясь на пуанты. Ее потом сфотографировали, и она, возбужденная, счастливая, села за наш стол съесть свой остывший паприкаш.

Поскольку мне приходилось всякий раз сближаться со своими «сопроводительницами», а все они были разные, за исключением их почти всеобщего причастия к титулам, скажу несколько слов об этой милой мюнхенской девушке. Розмари Сонсалла — финка по происхождению, и предки ее, из пограничной с Россией области, как будто носили графский титул, — «как будто», поскольку сама Розмари в этом не совсем уверена. Мечтает она больше всего на свете попасть в Москву, поучиться в балетной школе, найти путь в большое искусство. Ей представляется, что Москва — это зеленая дорога таланта. Москва впитывает, преобразовывает, поучает, окрыляет… Я рассказала ей после концерта о нашей самодеятельности — в учреждениях, университетах, на заводах, фабриках. Но Розмари покачала головой — у них это невероятно трудно, почти невозможно, — как трудно было, к примеру, провести и создать сегодняшний номер — потому что «немцы и немки застенчивы, они закрыты, им страшно проявить себя со сцены, вдруг показаться смешными…». И я вспомнила открытый характер немецкой молодежи, студенческой, рабочей, — по соседству, в ГДР, — немецкую рабочую самодеятельность. В пустяке, как будто в малой капле вдруг отразилось нечто очень большое, разница социальных систем. А ведь тут, в стороне торжествующего, узаконенного индивидуализма, это нас, нашу молодежь считают скованней, закрытой, не смеющей проявить себя!

И как раз об «индивидуализме», прорвав постановленье «дискуссия возбраняется», началась у нас за столом, на этом чинном немецком собрании, неожиданная беседа, сразу сделавшая для меня этот вечер интересным. Соседка напротив, высокая белокурая немка с умными темными глазами, предмет ухаживания со стороны профессорского типа господина, сидевшего с нею рядом, вдруг отстранилась от него, перегнулась ко мне и спросила: как я могу вынести при социализме стеснение своей индивидуальности?

— В чем? — сказала я, подхватив ее вызов. Немного подумав, она совсем по-детски ответила: «Ну, например, вам ведь не позволят иметь квартиру в восемь комнат, а вы хотите, может быть, иметь для себя восьмикомнатную квартиру». Я была поражена элементарностью и допотопной наивностью такого вопроса.