Зарубежные письма

Я жадно слушала его, и мне казалось, что дышу воздухом далеких ленинских лет. О многом хотелось спросить и узнать и особенно выяснить точку зрения Воога на историческую традицию. Я была огорчена и обижена словами Энгельса: перед самым отъездом мне пришлось прочитать «Гражданскую войну в Швейцарии» и в ней Энгельс высмеивает вдохновенную клятву на Грютли и весь эпизод с выстрелом Вильгельма Телля в яблоко на голове своего сына, прославленный пером Шиллера, — чуть ли не как легенду. Знаменитую борьбу маленького горного народа за свою независимость, против ненавистного насилия габсбургских чиновников он называет иронически борьбой «упрямых пастухов против напора исторического развития», борьбой «варварства против цивилизации»[172]. Неужели швейцарские коммунисты согласны с таким отношением к своей традиции, своему эпосу, своей ну пусть даже легенде?

И Эдгар Воог ответил мне на первый взгляд очень просто, но с мудростью большевика, которую я оценила в полной мере только сейчас. Он сказал: «Чтоб прошлое ожило как часть развития народа, нужны соответствующие Социальные условия. Когда Энгельс писал, их у нас но было, и сейчас нет. Нужна социальная революция. Социализм есть логическое продолжение истории человечества, поэтому он при своем установлении на земле по-новому обнаружит связь прошлого с настоящим, и оживет для народа его прошлое, будет служить культуре по-новому». Я записала этот ответ Воога в дневник своими словами, ручаюсь только за его точный смысл. Естественное логическое продолжение истории… Когда прошлое обнаруживает связь с настоящим. Когда воскресает оно по-новому.

Мы это собственными глазами наблюдаем на воскрешении у нас, в нашем новом мире, древних эпосов, исторических традиций, конкретных национальных форм, нужных и прогрессивных в создании новой, социалистической культуры. Наблюдаем у многих древних народов нашего Союза, и отрицать это — значит идти против фактической правды.

Проблема, угнетающая сейчас западного человека, неразрешима в старом общественном строе. Но как легко и ясно меняет она свою пессимистическую, мрачную окраску при переносе в мир социализма! Возникают в вашем представлении новые средства борьбы и разрешения ее, новые возможности отодвинуть кризис материи, изменить распределение, учет, направление борьбы за сохранность природы… Только-то, спросит читатель. Но я ведь делюсь вслух своими мыслями, а не научными рецептами спасения Европы. И если там, на Западе, лишний раз приходишь к мысли, что в социальной структуре общества лежит и единственное средство разрешения многих проблем, разве этого мало?

Июнь 1974

В библиотеках Европы

1

Я помню их — каждую, — как помнят встречи с любимым человеком. «Сосуществование» — термин политический. Но два разных мира, две разные формы человеческих взаимоотношений, вытекающих из разности отношений общественных, — это реальность, и, как говорится, ее же не прейдеши. Можно держать пари с любым нашим советским человеком, если он настоящий советский человек, что долго пребывать в чуждом для тебя мире не может не становиться тягостно, не может не зародиться тоска по своему, привычному миру, именуемая ностальгией. Однако же в каждой чужой стране есть место, куда туристы, к сожаленью, не попадают, а если и попадут случайно, по воле своего гида, на час, на два, — то лишь для беглого осмотра, и это будет впустую. Будет впустую потому, что единственное место в капиталистических столицах, где чувствуешь себя как дома, или — почти как дома; где забываешь течение времени; где можешь хотеть продлевать и продлевать свое пребывание, жалеть, что вынужден уехать, — существует не для «осмотра», а для работы. Единственное это место — библиотека.

Когда я представляю себе, в каком именно месте на белом свете, кроме родного края, было уютно и хорошо Ленину, — я вижу его склоненную голову, сидячую позу, глаза, устремленные неотрывно вниз, на страницу книги, руку с карандашом над тетрадью конспекта; я словно слышу страстные, рвущиеся на этот конспект, такие громкие — но совершенно безмолвные — ответные восклицанья на прочитанное, бесконечные подчеркиванья дважды и многажды (термин, употребляемый самим Лениным[173]). Горизонтальные, вертикальные знаки на полях — согласия, несогласия, возмущения, одобрения; нотабены, нотабены, вопросы, — и весь этот полный безмолвия активнейший разговор с книгой — в библиотеках Европы. В лондонской Ридинг-рум — читальном зале Британского музея; в Женевской библиотеке; в разбросанной по частям в разных зданиях общекантональной библиотеке Цюриха. Часы и часы полного переключения, полного духовного удовлетворенья в беседе с книгой, — беседе такой безмолвной и такой выразительно-громкой для нас, когда мы сами читаем сейчас философские тетради Ленина.