Засада. Двойное дно

Смолин забрался в землянку, с наслаждением вытянулся на лежанке. И почти тотчас понял, что не сможет уснуть. Слишком велико было напряжение этих дней.

Он несколько минут ворочался на своем неуютном ложе, затем тяжело поднялся и заглянул к Намоконову.

Иван тоже не спал. Рядом с ним сидел Горкин. Андрея уже успели перевязать. Все молчали и сосредоточенно курили.

Трубка эвенка то и дело гасла, и он чиркал зажигалкой, что-то бормоча вполголоса.

— Пошли на воздух, — предложил Горкин.

Они выбрались наружу и присели на пожухлую траву у окопов.

Тело Шведа темнело рядом. Его пока не передали похоронной команде.

Мертвый Арон казался еще меньше, чем был при жизни, тяжко было видеть его молчаливым и неподвижным. Лучи неяркого осеннего солнца освещали нахмуренные брови сержанта, потускневшие, серые глаза.

Смолин любил Шведа. Пусть не всегда был оглядчив этот парень из Одессы, пусть доставлял он при жизни немало хлопот старшине, — но он был товарищ в лучшем смысле слова: веселый, бескорыстный, умевший помогать другим и пользоваться их помощью.

Его смерть была ощутимой потерей для маленького взвода.

К вечеру проснулись все разведчики. Люди нехотя поели и вскоре оказались возле взводного.

Намоконов развел небольшой костер и стал задумчиво покусывать мундштук трубки. Изредка кто-нибудь ронял слово о погоде, о домашних делах и видах на урожай, и все опять замолкали.

Горкин сказал, кое-как пристроив раненую руку к коленям:

— После войны будет немыслимо счастливая жизнь. Я даже не знаю, какая она будет. Дожить бы… Арон не дожил.

Намоконов хмуро посмотрел на Андрея, молча поднялся и ушел в лес.

В чаще было глухо и тихо. Комаров, отравлявших жизнь солдатам в жаркую летнюю пору, теперь было меньше, и ничто не мешало Ивану думать о прожитом, об огнях и смертях войны, о близких душе друзьях-товарищах.

Внезапно он приподнял голову, прислушался и, быстро выбив о пенек трубку, пошел к взводному костру.

Там, у малого огня, отгороженного от сотен вражеских глаз плащ-палатками на кольях, пели разведчики. Это была добрая, и ясная, и немного грустная песня, совсем недавно облетевшая все фронты от края до края:

Снова нас Одесса встретит, как хозяев,
Звезды Черноморья будут нам сиять,
Славную Каховку, город Николаев —
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…

Намоконов сел к костру, сунул пустую трубку в рот и стал медленно шевелить губами, словно дул в неведомую музыкальную дудочку:

Об огнях-пожарищах,
О друзьях-товарищах
Где-нибудь
Когда-нибудь
Мы будем говорить.
Вспомню я пехоту,
И родную роту,
И тебя
За то, что дал мне закурить.

Подходили пехотинцы из окопов, прислушивались, тоже подхватывали песню, и тихая, приглушенная, — рядом фронт! — она плыла, эта песня о далеком, туманном, но обязательном счастье.

МИРНЫЕ СЛОВА

Седьмые сутки льет дождь. Окопы и землянки сильно затоплены, солдаты сидят на нарах, поджав ноги, и проклинают все и всех на свете. И бога, и войну, и завхозов.

Почему завхозов? А так, когда плохо — всегда ругают завхозов.

— Злыдни, — говорит Горкин беззлобно. — Махорку — и ту мокрую возят. Как ее жидкую курить? А?

Варакушкин деликатно советует:

— Вы ее, сержант, на шею вешайте. Под рубаху. Высохнет.

Горкин всматривается в солдата — «Не шутит ли?» — и ворчит:

— А хлеб и портянки — туда же?

Варакушкин смущается:

— Нет, зачем же?..

— Молодежь нынче балованная пошла, — зевая говорит Кунах. — Мы, когда от немцев текли, — что курили? Немыслимые табаки.

Шота Мгеладзе, любитель острого слова, полагая, что Кунах собирается рассказать байку, подстрекает приятеля:

— Какие же это вы табаки курили, Макар?

— На всякий вкус, парень. Запиши рецепты. Может, когда и пригодится.

Волжанин выдерживает паузу и загибает один палец.

— Возьмем, к примеру, «Сказки Н-ского леса». Что это? А всего-навсего листья. Рвешь, сушишь, крошишь, набиваешь в козью ножку — и дыми, пока не стошнит.

— Тьфу, гадость какая!

— Не по нутру, значит? Тогда другой сорт есть — «Трассирующий». За добрый вкус не поручусь, а треску и огня от него вдоволь. Почему, говоришь? Потому как состав в нем сильно сложный. На щепоть табака — полфунта хлебной крошки, соли да пыли. Все, что в солдатском кармане есть. И это негоже? Ну и народ! Вот вам — иной табак: «Легковой, шоферский». Полведра воды и пачка махорки. Замешал, взболтал — и лей на древесную стружку. А то еще «Кавалерийский» — из кизяка. Ничего, курили…

Все молчат, прислушиваются к хныканью дождя, дымят самокрутками.

Молоденький боец Морозков прикладывает ладонь к уху, глаза его напряжены.

— Ты чего? — интересуется Мгеладзе.

— Самолет, вроде бы…

— Ха, самолет!.. — усмехается грузин. — Радар ему живо отходную споет.

Солдаты вслушиваются в незнакомое слово, поворачиваются к Смолину.

— Что за машина такая, Александр Романович?

— Умница.

— Работает-то как?