Засада. Двойное дно

Прямо из машины старик попал в объятия дивизионного начальства, выпил с ним по одной, «самой маленькой» и тут же попросил свести его с земляками.

— Тогда поехали прямо в полк, — сказал Миссан. — Ждут.

Через четверть часа они вошли в достаточно просторный блиндаж полкового штаба. Здесь все уже были предупреждены, и комполка кивнул адъютанту.

Он вышел и тотчас вернулся с группой бойцов.

Невысокий русоволосый старшина вскинул ладонь к шапке.

— Командир взвода разведки Смолин.

Услышав фамилию, гость прищурил глаза, всматриваясь в старшину, и побледнел. Тихо подошел к фронтовику и сказал почти неслышно:

— Партийный работник Кузьма Морозов.

Они стояли друг против друга, боясь ошибиться и потерять свою нечаянную радость. И только поняв, что ошибки нет, обнялись, и землянка наполнилась их восклицаниями и звуками неловких мужских поцелуев.

Уральцы еле-еле успели условиться о встрече вечером, и гостя потащили на митинг, затем на передовую. Он легким быстрым шагом обходил землянки, спускался в окопы стрелков и даже полчаса пролежал в укрытии снайпера Санжеева, знаменитого на весь фронт.

— Ударить бы разок из твоей оптики… — шепнул он буряту. — Руки чешутся.

— Не положено, — отказал снайпер.

— Гм, «не положено»! — усмехнулся старик. — Мне это полагалось еще тогда, когда ты на палке верхом ездил.

И весело подмигнул солдату.

На огневых позициях артиллерии комбатр, огромный рябой детина, увидев гостей, закричал так, что с веток посыпался снег:

— По фашистам, в честь челябинцев — ба-атарея, — огонь!

И пушки разом рявкнули, а у Морозова долго звенело в ушах и перед глазами мелькали оранжевые спирали. Придя в себя, старик спросил:

— А куда «огонь!», братец? В чистое поле? А?

Комбатр усмехнулся.

— Добро зазря не переводим, батя. Загодя репера? пристреляли. К приезду дорогих гостей.

— Ну, коли так, спасибо.

— Не стоит благодарности. Для себя стараемся.

Старик обнял комбатра.

— Старайся, сынок.

Вечером, вернувшись в блиндаж, уралец подошел к командиру полка.

— Слышь-ко, майор, — попросил он. — Отпусти со мной Смолина. Завтра вернется.

Офицер пожал плечами, но отказать не решился.

— Ну, говори же, говори! — торопил старик старшину, когда они наконец вошли в вагон. — Обо всем и поподробней, пожалуйста…

В салоне было тепло и тихо. На столе отрывисто, будто во сне, позванивал телефон, стеклянной скороговоркой бубнили стаканы.

Остальные делегаты еще не вернулись с передовой, из фронтового дома отдыха, из медсанбата, из редакции газеты «За Родину».

Старик усадил старшину, открыл бутылку вина.

— Господи, сколько лет прошло, — бормотал Кузьма Дмитриевич, роясь в чемоданчике и доставая оттуда провизию. — Чай, двадцать годов с тобой не виделись. Когда из Сказа уехал-то?

— Ох, Кузьма Дмитриевич! Ведь это до рождества Христова было! Не припомню я ничего.

— А ты припомни, поднатужься и припомни, раз тебе велят!

— Слушаюсь! — усмехнулся Смолин и, выудив кисет, осведомился: — Разрешите курить?

— Ну тебя к чомору! — закипятился старик. — Рассказывай поскорей!

— Есть рассказывать, — задымил трубкой старшина.

Он старался держать себя спокойно, но Морозов видел: волнуется.

— Жил-был на Южном Урале, в деревне Сказ, Кузьма Дмитриевич, маленький неприметный мальчишка. Он же — Великий Брат Шурка Смолин. И еще четыре Брата. А первый среди них был мудрый Брат Саркабама, Вождь Великого Племени, объединенного дружбой и тайной. И было слово вождя законом для всех, ибо был он мудр, Саркабама. А еще жили в его сердце терпение и верная, а не показная любовь к людям.

Не перебивайте, Кузьма Дмитриевич! Он умел, этот человек, играя с детьми, глядеть далеко вперед и учить их тому, что могла потребовать жизнь.

Но, к горю Братьев, как-то получил он бумагу и уехал из Сказа в город. А скоро, вслед за ним, отправился в Челябинск и мальчишка. Его увезли туда отец и мать, желавшие, чтобы сын изучил все науки и стал знаменитым. Родители пристроили мальца к школе, поселили у дальних родственников и вернулись в село.

Потом пошла черная полоса. Умер отец, ненадолго его пережила мама, и парень решил возвратиться в Сказ, к братьям, к своей земле.

Его не пустил родич, токарь с Тракторного. И мальчишка тоже стал токарем на том же заводе, и братья изредка навещали его, еще реже посылали фанерные ящички с едой, ибо шли по нашей земле — вы помните! — суровые тридцатые годы.

— Отчего ж ко мне не пришел, Саня?

— Не знаю. Может, робел, а может, и желание — жить своим умом и своим заработком.

— Ну и дурак! Право слово, дубина!

— Вероятно. Но так было, и о том речь… Как-то после получки я пошел в кино. Это была, кажется, первая наша звуковая картина — «Путевка в жизнь», — я смотрел ее с наслаждением, и все-таки успел заметить соседку, не заметить которую было, ей-богу, нельзя. Я не хочу громоздить друг на друга эпитеты в превосходной степени, но поверьте мне, дорогой Саркабама, девчонка заслуживала любви!

Я напросился ей в провожатые и чувствовал себя весьма неуютно, вышагивая рядом с девушкой, одетой просто, но со вкусом. На мне же болтался пиджак с чужого плеча, и заплатки на моих сапогах не мог затереть никакой гуталин.