Засекреченный свидетель

Александр Борисович Турецкий, подключившийся к допросам Алекса на третий день, показал подследственному машинописную страничку, заверенную подписью. Чтобы эти показания достать, пришлось ему снова напрячь московских коллег до предела буквально, но иного выхода просто не было.

— Он пишет, что в период пребывания в стенах вверенного ему заведения вы зарекомендовали себя заключенным весьма своевольным. Этим заработали авторитет среди сидельцев. Собственно, и дальнейшая ваша судьба, насколько нам известно, в немалой степени основывалась на этом авторитете. И хотя настоящим «вором» вы не были, однако тюремные связи и на воле шли потом вам на пользу. Но вели вы себя в изоляторе и в лагере так вольготно потому, что администрация на ваши «шалости» смотрела сквозь пальцы. И тому была причина…

Дмитриев смотрел на листок бумаги завороженно, будто кролик на удава. Лицо его стало отрешенным, безучастным, какое бывает у людей, смирившихся с неизбежностью погибели. Только зрачки влево-вправо качались маятником — глаза скользили по строкам, пока не остановились на знакомой фамилии. И тут он обмяк, покосился, ссутулился, словно вынули из него стержень, державший спину прямо.

— Раскололся «кум». Засветил шефа…

— А вы полагали, что и на третий срок отдыхать «мужиком» пойдете? Впрочем, от вас все зависит. Либо вы и дальше будете на своего хозяина работать и жить комфортно, насколько это возможно в тамошних условиях, либо слушок пройдет по зонам и крыткам, кто пятнадцать лет назад заложил всю карточную мафию курорта. И на волю слушок пробьется, малявы[10] полетят. Я готов биться об заклад, что дольше месяца вы там не протянете. Вас, может, и трогать на станут — зачем мараться? Просто мойку[11] в руки дадут. И время на размышление о судьбе своей позорной до утра…

— Не пугай, начальник. Я при любом раскладе теперь покойник. — Алекс говорил бесстрастно, как о ком-то чужом, и слегка покачивался на стуле, напомнив Александру Борисовичу старую привычку тренера Лобановского.

— Не понял, — поднял брови Турецкий. — Вы сейчас рассказываете нам, кто и зачем поручил вам договориться с Ашотом Саркисяном, чтобы тот выманил Кригера на берег ночью. Мы оформляем вам явку с повинной. Вы в очередной раз едете валить лес под присмотром благожелательного куратора.

И он кивнул подбородком в сторону листа бумаги.

— На чем вас тогда Орехов зацепил? На проигрыше?

— Да. Я в жизни всего два раза не удержался и во время игры остановиться не смог. Вот и на второй ходке, как раз когда в Бутырке парился, ожидая этапа, крупно проиграл тамошнему авторитету Сухарю. Много проиграл. Все практически, включая себя самого. Оставалось два дня жить, если не верну долг. А вернуть я не мог никак. Тут-то Лева и предложил мне требуемую сумму. В обмен на информацию.

Дмитриев зябко поежился.

— Ему был нужен кто-то конкретный? — поинтересовался Александр Борисович.

— Да. Я так думаю. Но он потребовал всех профессиональных игроков. Чтобы я не догадался.

— А потом? Он вынуждал сдавать кого-то из сидельцев?

— Никогда. Слово держал. Я на зоне стукачом не был. Да зеки его и не интересовали. Ему были нужны те, кто на воле. И то не все. Только все это дела давние. Теперь другое. И мне теперь кранты — Лева сам меня и замочит. Хоть на свободе, хоть в камере достанет. Ведь как только вы ему на хвост сядете, он решит, что я его сдал.

— Перестаньте. Ваша работа на Орехова в качестве агента зафиксирована документально и секретом ценой в жизнь не является. Вы-то тут при чем?

— То-то и оно. Ни при чем. Но арестован по подозрению в убийстве Кригера. Значит, даже если в отказ пойду, все равно могу проболтаться рано или поздно…

— Ничего не понимаю. Но если вам действительно теперь уже разницы нет и вы приготовились умирать, почему бы не рассказать все?

— Зачем? Да и долго это.

— Ну хоть совесть облегчить перед лицом неизбежной погибели. Кроме того, можете получить меньший срок, если суд примет во внимание добровольное сотрудничество со следствием. Это вам пригодится, если передумаете умирать. А времени у нас достаточно. Послушаем?

Алекс минут пять молчал, размышляя, а Турецкий и Поремский терпеливо ждали.

— Жаль, — вздохнул наконец подозреваемый. — Жаль было бы умереть так рано. Знаете, мы вообще живем слишком недолго. Повзрослеть человек не успевает. Успевает только научиться ходить, не падая, есть, не пачкаясь, самостоятельно ездить в метро, не плакать, когда больно или страшно, курить, убивать, притворяться, врать. Человек не успевает измениться, он успевает только сильно устать от обманутых надежд. Все люди — дети. Одинокие дети, затаившие свои смешные детские мечты, которым никогда не сбыться…