Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной

Накормила их в тот день пожилая женщина, которая, увидев, как они приземляются, пришла из деревни. Поздоровавшись, внимательно посмотрев на Аню и ее товарищей, женщина сказала: «А кушать-то у вас есть что?» Они не ответили, но ответа не требовалось: измученные лица, голодные глаза говорили сами за себя. Женщина сказала, что как раз сегодня наварила ведерный чугун борща — «как знала, что прилетите».[188] У нее самой сын был летчик, только вот давно не было от него писем. Может, и его где-то накормят добрые люди. После обеда у щедрой женщины, которая проводила их, утирая слезы подолом широкой кофты, летчики решили слить бензин со всех машин в один самолет и отправить его на поиски тылов. Полетела Аня, как самая опытная. Снова внизу была окутанная дымом земля, горящие дома, неубранные поля. Бесконечный поток беженцев шел и ехал на повозках, люди тащили узлы, вели на веревках коров. Больно было смотреть, и еще больнее было оттого, что ничем ты не можешь им помочь.

Через Дон в направлении Сталинграда тянулся колоссальный поток беженцев. В том, что они успеют хотя бы переправиться до подхода немцев, уверенности уже не было, как и в том, что не погибнут на переправе. Переправы через Дон превратились в ад кромешный. Войска ожидали очереди на переправу со своей техникой и ранеными, там же ждали крестьянские семьи, скот, тракторы и телеги, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми. Страшно забиты всем этим потоком были ведущие к переправам дороги. Переправлялись через Дон в основном ночью: днем их бомбили. «Самолетов с красными звездами на крыльях почти не было», и немцы терроризировали у переправ военных и гражданских совершенно безнаказанно: сначала бомбили, потом расстреливали с малых высот.

Аня Скоробогатова, радист Отдельного батальона связи Южного фронта, работала на рации, установленной на грузовике-полуторке. Среди военных, старавшихся не смотреть в глаза ожидающему очереди переправиться мирному населению на донских переправах, была и она. Скоробогатова уже много повидала на войне, но бомбежка переправы, этот бесконечный кошмар, еще долго ее преследовала. Происходившее было слишком страшно, чтобы запомниться целиком. В памяти сохранились какие-то обрывки. Был какой-то генерал, стоявший у переправы и оравший на Аню матом: «Куда ты? Ложись, чего стоишь?» И потом кому-то еще: «Куда прешь? Отставить! Эту машину — радиостанцию давай первую…»[189] Аня, ошалев, совершенно не могла понять, что она должна делать. Она впервые ясно видела «немцев», точнее, немецкие самолеты, самолеты с крестами. Когда они бомбили, раздавался вой: «У-у-у». Аня тогда не знала, как называются эти самолеты. Только позже, став бывалым солдатом, она узнала, что это были немецкие бомбардировщики Ю–87, прозванные «лаптежниками» за неубирающиеся, нелепого вида шасси.

Аня Егорова и ее товарищи, летая на своих У–2 среди бела дня, постоянно были в воздухе: возили приказы и разведывали расположение советских частей и противника. Аэродромы, вернее, просто площадки, оборудованные в поле для неприхотливых У–2, постоянно менялись, перемещаясь все дальше к Дону, а потом — к Волге. Летать приходилось постоянно, отдохнуть было негде. Поесть тоже было некогда и негде, а часто и нечего: приготовленный на старом аэродроме обед попадал на новый или пропадал совсем. Спали где придется: в кабине самолета, на чехле под крылом, на траве, в брошенном крестьянском доме. Но то и дело, ночью и днем, их будил крик: «По самолетам!»[190] Разведка расположения частей на линии фронта была опаснейшим мероприятием: в населенном пункте, куда отправляли невооруженный медленный У–2, уже могли находиться немцы. Так, нарвавшись на немецкую часть, попали под обстрел Анины товарищи. Поняв, что со штурманом, сидящим во второй кабине, случилась беда, летчик при первой возможности приземлился, чтобы оказать ему помощь. Но помощь уже была не нужна. В каком-то забытьи летчик снял с себя кожаную куртку, свернул ее и, беззвучно плача, стал подкладывать другу под голову, чтобы тому было удобнее лежать.

Гибель человека, с которым ты вместе рисковал жизнью, с которым под обстрелом сливался в одно целое, управляя картонным самолетиком, была для летчиков и штурманов У–2 огромной травмой. «Почему он, а не я? Он погиб, я теперь живу за него». Погибший, навсегда двадцатилетний, друг оставался с ними на всю жизнь, день за днем в ней присутствуя. Для летчика, потерявшего штурмана, для снайпера, потерявшего свою снайперскую пару, эта травма оказывалась самой страшной за всю войну: боль с годами притуплялась, но оставалось чувство какой-то ужасной вины, хотя ты ни в чем не был виноват.