Защита Ковача

В общем, застряли они в уч. классе, и хватило времени ко всему там присмотреться. Столы с двумя стульями каждый Лизу не заинтересовали, а вот картины на стенах висели знатные, хоть целый день разглядывай, не надоест. Особенно одна приглянулась, с автоматом, на части разобранным, да с пояснениями, как его разбирать-чистить-смазывать. Очень бы ей с парнями пригодилась та картина, но не унести, велика.

А потом суета поутихла, они сделали последний бросок по коридору и дошли… Почти. Чуть в отдалении коридор круто заворачивал, и Лешка сказал, что там, за поворотом, начинаются технические сектора, куда они стремятся и где…

Он не договорил, замер, опять заслышав какую-то тревогу. А Лиза не услышала, оплошала: не очень своевременно задумалась о том, заслужил ли уже Лешка третьего раза, – и по всему получалось, что заслужил, может, и четвертый заслужит, как пойдет…

Пошло все не так.

Он привычно ухватил ее за правое запястье, но не потянул к убежищу – резко и неожиданно выкрутил руку и как-то хитро ее заломил, не так, как иногда в обычной драке один на один случается. Боль прокатилась огненной волной от кулака до плечевого сустава. Скальпель второй раз за сегодня звякнул об пол, но теперь Лиза увидела, как нога в армейском ботинке пнула его, зафутболив далеко-далеко.

Она не закричала, не застонала – зашипела сквозь зубы, как разъяренная кошка: «Муд-дак поганый!», чувствуя, что сгусток огненной боли, в который превратилась рука, переместился за спину. Попробовала ударить свободной рукой, левой, но получилось вяло, слабо, любые попытки движений усиливали боль, и без того едва выносимую.

– Будешь дергаться – клешню сломаю, – будничным тоном пообещал поганый мудак. – В трех местах. Открытыми переломами. Ой, больно станет… Не как щас, а в натуре больно. Шагай.

Весь мир во всем его многообразии ужался до двух чувств: дикой боли и дикого недоумения. Зачем? За что? Ведь вроде все наладилось…

Лиза обнаружила, что тело ее утеряло большинство степеней свободы. Собственно, оно, тело, относительно безболезненно могло лишь ковылять, согнувшись, куда его толкал проклятый Груздь. Любые попытки воспротивиться, изменить скорость и направление движения либо остановиться тут же рождали дикую боль в заломленной правой руке.

Боль сводила с ума. Боль заставляла – чтобы хоть как-то уменьшить ее – переставлять ноги все быстрее.

Недоумение тоже не дремало. Терзало разум вопросами без ответов: какая, ну какая муха укусила придурка?! Куда и зачем поволок ее? Срочно приспичило? Так и без того дала бы она ему, даже еще до выхода наружу, в технических секторах дала бы – уже подумывала об этом…

Вопрос: куда поволок? – разрешился первым.

Тащил ее Груздь не обратно и не насиловать в технические сектора… Путь был очень недолог и завершился у железной двери, здоровенной, двустворчатой, – натуральные ворота, а не дверь. Кодового замка на ней не было, торчала всего одна клавиша, и без цифры, а над ней квадратик с прорезями. Матюгальник, догадалась Лиза.

Груздь, дотянувшись через ее плечо, притиснул клавишу, и матюгальник громко зашипел.

– Господин дежурный! – возбужденно заорал утырок в ответ на шипение. – Товарищ лейтенант! Я взял ее! Ефрейтор Груздев, третий бат, вторая рота! Один взял, сам! Мы здесь, у входа!

Он отпустил клавишу, и матюгальник удивительно чистым голосом, без всякого шипения, приказал ждать и сообщил, что сейчас вышлет людей.

Лиза все поняла… Ей показалось, что все.

Ушлепок Груздь – он очень жадный. Но в арифметике сечет, не отнимешь. Быстренько сообразил, что при дележе любой суммы больше всего получится, если поделить на одного. Сообразил и тотчас попользовался Лизой, как последней прошмандовкой, за стакан сивухи дающей. Избавился ее руками от второго претендента на пять косарей… И насрать ему, если она про ту бутылку начнет болтать, – все перевесит перерезанная глотка, как у того, что внизу. И в сортирах и классах он не ее от кровососов прятал, сам в первую голову прятался, чтобы не делиться ни с кем.

Вот же гнида…

Так она подумала, и не то чтобы ошиблась, но упустила из вида еще одну причину… Ма-а-аленькую. Как хвостик редиски.

Но Груздь напомнил. Он ничего не позабыл.

– Живу, говоришь, под землей – и хер, как у крота?

Она не помнила, чтобы такое говорила, – тогда, в Печурках. Но могла, еще как могла, язык у Лизы всегда был острый, а после сивухи и разочарования от стручка… Могла. Значит, не стонала она блаженно и маленьким да удаленьким не называла… Что думала, то и выложила. Дура.

– Большие, значит, любишь? – не унимался Груздь. – Устроим. Куда б тебя ни заперли, я ночью в гости приду, жди. Пять косарей – это, знаешь ли, пропуск повсюду. Не один приду, вчетвером. Я да пара ребят тебя подержать… Четвертым черенок от лопаты, а для чего – сама догадайся.

Ей надоело слушать это дерьмо… Где там люди, посланные матюгальником? Лучше снова лежать, привязанной к столу, чем купаться в словесной блевотине.