Защитник Седов

— Я защитник. Имею разрешение поговорить с арестованными.

— Какие ночью защитники! Ночью все обвиняемые.

Окошко захлопнулось. Седов должен был уйти. Но почему-то не ушел, а застучал в дверь руками и ногами, как в детстве, когда мама его однажды заперла. Но вата, обитая ледяной клеенкой, почти гасила звук.

Прорвавшись наконец в караулку, Седов немногого добился. Боец вызвал начальника. А тот сказал, что он только караульный начальник, а настоящий начальник всей тюрьмы отдыхает, и будить его нельзя, и к расстрелянным (он все время называл смертников «расстрелянными») без начальства — тоже нельзя.

Седов по привычке пригрозил им Прокуратурой и еще чем-то таким, но они только удивились. Плевали они на Прокуратуру.

Кажется, начальник тюрьмы проснулся сам. Он пришел в сапогах, галифе и сиреневой нижней сорочке с белыми полотняными пуговицами, А гимнастерка под мышкой. Он был молод, черномаз и кудряв, как цыган. И на руке у него была наколка — серп, молот и звезда.

Начальник сказал, что бумага из облсуда неправильная, что у него есть своя инструкция по линии НКВД. И там ясно сказано, кого можно допускать к смертникам, и никакие защитники там не названы. Потом он сказал Седову, что тот, наверно, не представляет себе, насколько заклятые и матерые враги народа эти вот, из райзо.

А Седов вдруг горячо возразил, что имеет новые сведения и, судя по всему, здесь может быть судебная ошибка. Неужели начальник не даст ему свидания и возьмет на себя невинную кровь? Ведь он просит о свидании, о разговоре для выяснения истины, не больше. В конце концов, человек начальник? Или кто?

Черномазый наконец натянул гимнастерку на широченные свои плечи и сердито сказал, что он человек, хотя на такой работе озвереешь к черту. Потому что товарищ защитник, наверно, не представляет себе, сколько контрреволюционных гадов развелось, и какие они мерзости творят, и как ловко двурушничают и скрываются, — не разгадаешь. Матерый шпион — на четыре разведки работал, уже комендант с ребятами его в подвал ведет… уже все, крышка, а он кричит: «Да здравствует ВКП! Да здравствует Сталин!» Еще кого-то, гад, надеется обмануть!

И он, начальник, за восемь месяцев, что тут работает, совершенно нервы себе истрепал. Вот перед МЮДом он тут вырвался, провел вечерок на автобазе, у своих ребят, так, верите, комса смеется, говорят: все, Лешка, уже седой стал, можешь вступать в общество старых политкаторжан.

Потом он вдруг деловито спросил, почему с тремя свидание, ведь смертников по этому делу четверо. Седов объяснил.

— Не годится, — сказал черномазый. — А вдруг и четвертый тоже… свой… Какая же моя будет совесть, если я не проведу? Как считаете?

И вдруг Седов испугался. Уж слишком простодушен был этот парень для такой должности, для этой фразы «ребята в подвал ведут». Безусловно, притворяется, поймать хочет. И не зря, не зря в облсуде так легко дали разрешение. Конечно, позвонили этому, чтоб накрыл…

— Закон не дает мне права, — сказал он твердо. — Я придерживаюсь закона.

— Закон, закон, — вдруг обозлился начальник. — По закону их уже три дня как шлепнуть можно было. Но ты говоришь — они свои… Какая ж наша совесть будет… Ладно, я сам решу…

…Они вошли, как четыре смерти. И долго не могли понять, чего от них еще хотят.

— Я ваш защитник, — несколько раз повторил Седов. — Я приехал из Москвы подготовить жалобу.

Когда ночью в камеру смертников пришел сам начальник тюрьмы, да еще по неопытности вывел сразу всех четверых, что же они должны были подумать?

— А разве нам тоже можно жалобу? — спросил робкий человечек с замученными, чуть косящими глазами. — Мы же с товарищем Рязанцевым во всем признались. Будто мы правда вредили.

Осмоловский, муж Марии Антоновны, оказался огромным, хмурым дядькой с умным обезьяньим лицом. Он первым пришел в себя и начал рассказывать. Тут какая-то непонятная дичь, все эти обвинения. Вот хотя бы деньги, которые будто бы он дал на разрушение трактора. Он действительно дал Ваньке Серегину, управделу, двести пятьдесят рублей. Но на валенки. Для Маши. У Ваньки тесть — пимокат, ну, валенки валяет.

— И вдруг, понимаете, этот Ванька выступает на суде и говорит: да, Осмоловский приказал мне снять магнето и, кроме денег, обещал переправить за кордон, в Польшу (черт знает, почему в Польшу? Потому что фамилия у меня кончается на «ский»). И все поверили. Когда я на суде сказал про валенки, весь зал смеялся. И прокурор раз пять использовал: «Вот они каковы, валенки пана Осмоловского!»

Хреновских, Катин Виталька, оказался поразительно похожим на начальника тюрьмы, как брат родной. Такой же цыганистый, молодой, с горячими сумасшедшими глазами. И даже слова у него были те же.

— Что же это делается, товарищ защитник? — в голос кричал он. — Свои своих! А?

А темно-русый, с изможденным лицом, три четверти которого занимали глаза, Рязанцев тихо сказал: