«Засланные казачки». Самозванцы из будущего

Жестокие следы гражданской войны, что бушевала в Иркутске два декабря, семнадцатого и девятнадцатого годов, бросались в глаза повсеместно – половина окон до сих пор была заделана фанерой и досками, так как стекла становились прекрасными мишенями…

– И что я здесь торчу?!

Ермолаев в который раз задал себе этот набивший оскомину вопрос и присел на свою кровать, по старой привычке, вбитой на длительной царской службе, аккуратно застеленной.

И было отчего задуматься – первые три дня его допрашивали только чекисты, въедливо и с пристрастием, а в штабе армии, куда он передал записи Артемова, лишь затребовали короткий рапорт, который он быстро написал.

И все, как отрезало: о нем словно забыли и в штабе, и в губчека! Пахом попытался определиться, попросил отпустить его в Тунку, ведь там остался его взвод, однако в ответ получил категорический приказ – сидеть в Политотделе молчком и носа на улицу не высовывать, пока из Москвы не будет получен ответ на переданное из Иркутска по телеграфу сообщение РВС республики, или пока не получит перевода в ВЧК, согласно написанному под диктовку Либермана рапорту – начальник Особого отдела полка, вместе с ним прибывший в Иркутск, исчез в первый же день и ни разу не подал признаков жизни.

Вот и застрял Ермолаев капитально, хорошо хоть с ним в номере жил только один постоялец, свой «красный» чех по имени Ярослав и со смешной фамилией Гашек, служивший инструктором в политотделе. Вечерами, пока Пахом, терзаемый неизвестностью, молча лежал на кровати, уставившись в потолок, интернационалист сидел за столом и быстро строчил пером, исписывая груды бумаги.

Ермолаев заинтересовался, и не смог сдержать любопытства, которое, как известно, даже кошку сгубило. Два дня назад он дождался ухода Гашека на службу и воровато заглянул в бумаги. Прочитав десяток листов, медленно шевеля губами, Пахом понял, что чех пишет книжку про какого-то австрийского солдата Швейка, и сразу потерял интерес к записям. Ничего не попишешь – он хоть и умел читать и писать, вот только знаний и умений хватало на приказы, а не на какую-то беллетристику…

Громкий и уверенный грохот шагов, донесшийся из коридора, оторвал Пахома от терзаний – сердце в груди лихорадочно забилось: так могут ходить только вымуштрованные военные, торопящиеся по приказу – жестко и властно, чеканя каждый шаг.

Неужто к нему идут?! Наконец вспомнили?!

Он не успел подняться с кровати, как дверь открылась и в комнату, тесня друг друга широченными плечами, ввалились два командира в новом обмундировании, с красными звездами на фуражках и одинокими, как у него самого, «кубарями».

Вот только вооружены были эти матерые вояки чуть ли не до зубов, с наганами в кобурах и маузерами на ремне – глаза бешеные, словно желающие прожечь его насквозь.

– Товарищ Ермолаев! Вам приказано незамедлительно прибыть в штаб армии! Мы вас сопроводим!

Глава четвертая. Александр Пасюк

– Ты это…

Кузьма выглядел смущенно, когда Пасюк поднял на него потяжелевший от сытости взор. Пиршество давно прервалось, хотя «стол» едва на четверть опустошили общими усилиями четверых здоровых мужиков. Больше есть никто уже не смог бы, даже под угрозой расстрела, и так последние полчаса давились кусками.

Беднягу Родиона, обожравшегося как удав и опустошившего чуть ли не бурдюк архи в одиночку, свалило с ног. Парень упал на подушки и принялся безобразничать, орошая их рвотой. Это был явный перебор, и Пасюк ожидал от хозяина если не грома с молниями, то укоризны. Но тот вроде даже обрадовался такому поведению, настолько Баян выразительно потер свои потные ладони друг о дружку.

Два вошедших с поклонами мордастых и кряжистых монгола бережно вынесли Артемова из юрты, так как парень снова устроился на опаскуженных подушках и начал выдавать такие рулады, что мешал степенным и уважаемым людям вести беседу. Заодно унесли и «орошенные» Родионом предметы быта. Сам Пасюк их бы отмывать не стал ни за что, только с пистолетом у виска, но тут восток, а оно дело тонкое.

В общем, расслабился «господин прапорщик» хорошо. Вначале парень пил молочное пойло, сморщив свое розовое детское личико, токмо через силу, давясь. Потом ничего, распробовал, раскраснелся и стал неестественно оживленным. Хорошо в него пошло, только и делал, что все чаще и чаще прикладывался к вместительной серебряной чашке с черным узором чеканки. Так литра три жидкости понемногу одолел, хотя вперемешку. Сделал себе «молочный коктейль» – будет юноше поутру похмелье зверское, как проспится.

В своей молодости Пасюк однажды в гостях у хлебосольных казахов кумыса перебрал – мутило потом жестоко, в три погибели сводило, живот во все стороны света крутило.

Тарасун с архи то еще зелье!

Если их в больших количествах на «грудь» принять, на что способен лишь только русский человек в своем стремлении напиться, или «догнаться», что будет вернее, бьет просто наповал, как удар тяжелой кувалдой в лоб. Местным инородцам такой подвиг просто не под силу – привыкли-с.