Заслон

В этот самый день и час шустренькая машинистка из канцелярии политехникума приоткрыла дверь аудитории, где шли занятия по сопротивлению материалов, и тоненьким голоском пропела:

— Алексею Гертману срочная телефонограмма! Алеша вскочил и вопросительно посмотрел на преподавателя, инженера Троицкого. Тот высоко вскинул брови, собрав гармоникой лоб, приготовился к отпору. Он хотел пояснить, что во времена его студенчества в аудитории не врывались стриженые девицы и студенты, сидя на лекциях, не отвлекались посторонними делами. «Вот поэтому-то мы и стали специалистами своего дела», — хотелось ему закончить эту длинную тираду. Но он сдержался, пожевал сухими губами и негромко сказал:

— Что ж, идите, если там так срочно, — и отважился на колкость: — Вы становитесь государственным деятелем, политехник Гертман. Если так пойдет и дальше, наша сухая проза станет для вас излишней обузой. Надеюсь, вы великодушно простите, если мы не станем вас дожидаться и продолжим свои занятия?

— О, разумеется! — невольно вырвалось у Алеши.

Прервав свои объяснения, инженер пристально следил, как Алеша складывает учебные пособия и, теряясь под его неприязненным взглядом, делает все невпопад: уронил циркуль, потом, линейку и наконец, оправив на рубахе пояс, быстрым и легким шагом направился к двери. Заметив встревоженный взгляд Марка, он улыбнулся: «Что бы это значило?» — спрашивал тот глазами. Алеша пожал плечами и вышел.

— Из облкомпарта, — сказала поджидавшая его в коридоре канцеляристка, — срочно на совещание, — и, сунув узенькую бумажку, где добросовестно было изложено то, что она уже успела сообщить на словах, побежала по коридору.

Совещание уже началось, и когда Алеша вошел в переполненную комнату, на него даже не взглянули.

— Эхма! Да об чем разговор? Мы, коммунисты, пока еще не живем, а находимся в отпуске у смерти! И жены знают об этом, и детишки догадываются! — воскликнул Николай Печкин, в недавнем прошлом мельничный рабочий, заведовавший теперь продотделом облисполкома. — Вот оно, товарищи, как аукнется, так и откликнется. Это я к тому говорю, что неспроста у Америки с Японией эти печки-лавочки начались… — По залу прошло легкое движение, словосочетание, употребленное Печкиным, высекло искорку веселья. Секретарь облкома укоризненно покачал головой:

— Товарищи, товарищи, текущий момент… Продолжайте, товарищ Печкин.

— В июле, значит, — развивал свою мысль не догадывавшийся о причине смеха Печкин, — Америка приглашает Японию на Вашингтонскую конференцию, где, ни много ни мало обсуждается «Сибирский вопрос». Пили, значит, они чаи, разговаривали и договорились…

В августе, когда открылась Дайренская конференция, значит, представителей нашей Дальневосточной республики и Японии, та Япония, как на тарелочке, преподносит нам своих «семнадцать требований». Вот такие печки-лавочки. Ясно, товарищи, я говорю?

— Ясно! Ясно! Яснее быть не может! — раздались с мест молодые голоса. Печкин отпил воды и сцепил пальцы рук:

— У Японии, значит, после американских чаев аппетит разыгрался: подавай им Владивосток — они сделают его вольным городом! Рыбку и морского зверя из наших морей-океанов станут до последнего малька вычерпывать, до последнего белька бить, ты слова им не моги сказать. Так?! Требуют подорвать и потопить весь наш флот, военный флот, на нашем Тихом океане и никогда не иметь его более. Этта же… этта же удумать такое! Этта же вам не крейсер «Варяг», а ведь мы его, до сей поры, без слезы петь не можем. Не знаю, как вы, а я вот пою и плачу, плачу и пою. И таких требований, ровным счетом, семнадцать, как на блюдечке преподнесли… Вот, товарищи, все. Я кончил.

«Мобилизация», — запоздало подумал Алеша и огляделся. Вениамин сидел рядом с Еленой, взволнованный, с пылающими щеками. Она взяла его тонкую руку и пожала. Вениамин глазами указал ей на заведующего областным отделом народного образования Харитонова.

Иван Васильевич не спеша протирал стекла очков, в старенькой, перевязанной ниткой оправе. Алеше вспомнился Николаевск, горячий ночной спор с Тряпицыным, пустынные улицы, бешеный, дробивший на Амуре лед, ветер и тоскливое смятение, охватившее его тогда при мысли, что чего-то уже не исправить и не изменить.

— Слово предоставляется товарищу Харитонову.