Заслон

Бородкин съел свой кулеш, покурил, послушал, как Кошуба рассказывает занимательные истории. Хозяин завалился спать на печи. Стали укладываться и тербатцы. Пожелав всем спокойной ночи, комиссар отправился в «ставку», как в шутку окрестили амурцы большой бревенчатый дом, куда Сун-фу врезался с ходу, даже не поинтересовавшись, как расквартируется отряд. На подходе к дому его догнал Ильинский.

— Ну как? — спросил он безразличным тоном Саню и долго обметал в сенцах травяным веником свои щегольские бурки.

Старик хозяин, дремавший у стола в просторной кухне, сказал им, что Сун-фу уже отдыхает, и крикнул снохе, чтобы собирала на стол. Ильинский вымыл над лоханью руки, пригладил негустые волосы. С лица, нажженного ветром и морозом, быстро сбежали живые краски. Он был неразговорчив и явно чем-то озабочен.

Бородкин сказал, что уже поужинал. Старик провел его в тускло освещенную прохладную залу и вернулся на кухню. Саня осмотрелся в полумраке и лег на широкую лавку, под образами. Над головой потрескивал фитилек зеленой лампады. Пахло деревянным маслом. Сун-фу спал на огромной кровати, уткнувшись лицом в цветастую наволочку, и не проснулся даже когда Ильинский стал через него перелазить, чтобы улечься к стенке. Ночью Сун-фу всхрапывал, раза два вставал и ходил на кухню пить воду. Ильинский спал сном младенца. Под утро забылся сном и Саня, но скоро проснулся в неясной тревоге.

Ильинский, позевывая, сидел в ногах постели и натягивал бурки. Сквозь щели в переборке было видно, что на кухне пылает лампа. Молодуха месила тесто. Умываясь, Ильинский разговаривал с нею, поинтересовался, сколько верст отсюда до Казакевичево.

Казачка ответила, жеманясь, что замуж шла убегом и не успела версты те сосчитать. Она, видимо, любила побалагурить, посмеяться. Ильинский небрежно уронил:

— Своих девок здесь не хватило или были, да не такие красивые?

— Да уже призабылось, что к чему, — скромничала молодуха и смешливо ввернула: — Папаньке там моему поклон. Ксюша, мол, наказывала. У него и остановитесь. Первый дом на станице, Шереметьевыми мы прозываемся.

— Ладно, передам. Через часок можно будет перекусить?

— Да я сю минуту! Рань-то какую всполошилися…

Ильинский хлопнул дверью. Бородкин в незастегнутой куртке кинулся за ним следом.

На улице было морозно и тихо. Вкрапленные в черный купол неба звезды казались такими большими и яркими, будто приспустились к земле.

— А, комиссар, — обернулся на Санины шаги Ильинский. — Я-то думал, тебе еще сладчайшие сны снятся.

— Будем делать побудку? — спросил Бородкин.

— Кто идет? — отделилась от стены бревенчатого дома темная фигура.

— Свои. Это ты, Гамберг?

— Как видишь. Дай-ка огонька. — Они закурили. Саня стал расспрашивать о минувшей ночи.

— Шастин заболел, — ответил Вениамин. — Всю ночь в жару метался. И еще ребята пообморозились. Харитонов толкует: надо их на подводе отправить в Хабаровск.

— Маменькины сынки, вырядились, как на прогулку. Цацкайся теперь с ними! И в Хабаровске они нужны, как… — Ильинский выругался сквозь зубы. — Пойти посмотреть…

— Прыткий, — сплевывая в истоптанный снег, сердито выдохнул Вениамин… — «Подь сюда, сделай это…» Ребята всю ночь в карауле, как цуцики, дрогли. Эй, куда вы? — крикнул он выбежавшим из дома тербатцам. Один из них поскользнулся на обледенелой ступеньке, неуклюже поднялся и стал растирать ушибленное колено.

— Куда это вы? — спросил у него Бородкин.

— Помкомандира велел оповестить, чтобы винтовки тащили сдавать.

— Что? — не веря своим ушам, крикнул Бородкин. — Какие винтовки?

— Обыкновенные. Какие были дадены… — Не дослушав, Саня влетел в темные сенцы, рванул избяную дверь. На бревенчатой стене чадно мерцала семилинейная лампа. Грязев выкладывал в огромной печи березовые поленья. Тербатцы топтались по разбросанной на полу соломе. Ильинский, подбоченясь, выговаривал кому-то:

— Гусиным салом пяточки нужно было помазать! Каюсь, обмишурился, не припас, каюсь! Тце, тце… — презрительно пощелкал он языком, — ничего себе картина! И это бойцы…

— Что там такое? — спросил комиссар.

— Да вот… медвежья болезнь наши ряды пошатнула, — цинично пояснил Ильинский. Саня отодвинул его плечом и шагнул в комнату. Дыхание захватило от въедливого запаха копоти и пыли. Тускло светил каганец — плавающий в чашке с постным маслом фитилек. У самого входа, упираясь головой в стенку, лежал Николай Шастин, по углам скорчились другие.

Бородкин насчитал двенадцать человек.

— Как дальше будем жить, ребята?

Кошуба подошел сзади, положил на плечо руку, хотел что-то сказать.

— Пускай решают сами, — отвел его руку комиссар.

Шастин поднял кудлатую голову, дико повел глазами. Щеки его за ночь еще больше ввалились и пылали недобрым румянцем.

— Не бросайте нас здесь, — прохрипел он, — белые кругом рыщут, поднимут на штыки.

— Хозяин поет соловьем, смотрит волком, — откликнулись из дальнего угла. — Уйдете вы, спалит вместе с хатой.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — ввернул Ильинский.

— И думать неча: раньше надо было этим займаться!

— Отряд!.. Ни тебе фершала, ни тебе аптечки. Гусиным салом попрекнул, а оно бы в самый раз…