Заслон

Шокированный нервозностью генерала, Беркутов не отставал от него ни на шаг, не решаясь признаться, что он допустил некоторую вольность в толковании приказа генерала. Где-то там, в Казакевичево, еще оставался живой свидетель кровавого Николина дня — Вениамин Гамберг. Рифман поклялся, что в ход будут пущены самые изощренные пытки и вырванные у Веньки признания будут приятным сюрпризом генералу. Но их бывший однокашник затерялся, как иголка в сене. Казак, который отвечал за его сохранность, позарился на чьи-то сапоги и получил пулю. А двух других бывших с ним казаков Сашка не запомнил. Вернуться же в Казакевичево после расправы у яра, он уже не смог: эскадрон ушел бы без командира. Сашка перепоручил поиск и расправу ему, но генерал спутал все карты своим неуместным любопытством, а теперь они мчались в противоположную сторону от станицы.

Да, про таких, как Гамберг, недаром говорится: родился с серебряной ложкой во рту. Во всем ему удача! Ведь не растворился же он в воздухе? И сбежать он не мог, раненный в ногу. Если бы возвратиться, хотя бы на час! Но теперь это невозможно. Сахаров ударился в панику. Типичный неудачник, и в серьезном деле генералу несдобровать.

Таков был вывод Беркутова, впервые призадумавшегося над тем, не пора ли сменить хозяина. После Каппеля Семенов, после Семенова Сахаров… А кто будет после него? Донат смотрел на генерала с плохо скрытым презрением: как он ссутулился и поник головой! Когда в Харбине вот так же захандрил Городецкий, он знал, что делать. Но хлюпик с белыми, как у деда-мороза, бровями ему просто противен, и только.

«Где вы все, — думал Сахаров устало, — те, что похвалялись отнять у большевиков Россию? Под каким вы греетесь солнцем, перед чьими богами падаете ниц?» — К генералу медленно возвращалось спокойствие. Он размышлял: «Почему я должен идти еще на Хабаровск? Один, как клятый… Ночью… Почему, даже мертвые, побеждают они, а не мы?» Эта мысль поразила генерала своей новизной, но он не побоялся развить ее до конца: «Полураздетые, голодные, они стояли насмерть. А что скажут те, кого веду я, если им завтра перестанут платить или запретят мародерствовать и грабить?»

— Да, нужно возвращаться! — воскликнул Сахаров. «Но куда?» И тотчас же мелькнула успокоительная мысль: «Мир велик!» Генерал решил сделать привал в городке с баюкающим, как колыбельная песенка, названием Тю-тю-пай, где так призывно и радостно вспыхивали первые вечерние огоньки.

28

…Ночь билась в сознание испуганной птицей. Неясно и чадно горела под потолком керосиновая лампа. Хлопала раз за разом избяная дверь. Звенела посуда и оружие. Кто-то ругался площадной бранью. За дощатой переборкой заходился в крике ребенок. Его никто не укачивал, не брал на руки, не утешал. Мать пекла сахаровцам блины. Отец бражничал вместе с ними. Кто-то успел смотаться в Тю-тю-пай, и китайская хана лилась рекою.

«Придет — не придет? — эта мысль была мучительна и неотвязна. — Бежать, ускользнуть в этой суматохе…» — Сбросив жаркую и душную бурку, Вениамин попытался приподняться. Острая боль в ноге рванула его обратно на жесткую скамью.

— Очухался, паря? — спросил, склоняясь над ним, пожилой усатый казак и, потянув за край бурку, стал кутать ему ноги.

— Пить… — прошелестел пересохшими губами Вениамин. Теплая вода переливалась через край жестяного ковша. Зубы стучали по острому краю.

— Худо тебе, паря? Спокою нет, вот беда. Ночь, а здесь, как на ведьмячем шабаше.

— Что там, на воле? — осторожно спросил Вениамин. — Как там наши, а?

Казак запустил в густые лохмы руку и метнул из-под бровей быстрый, обжигающий взгляд.

— Наши… ваши… Дело табак, паря. Были ваши, да все вышли… Да и энтих полегло, не счесть. Вот придут подводы из Чирков, и повезем и раненых, и мертвых, как генерал наказал… Один ты остался, паря. Как перст, один.

— Что ты плетешь?! — крикнул гневно Гамберг. — Что ты каркаешь тут, как ворон?

Лицо казака пожелтело, стало расплываться. Жесткая ладонь, захватив и сминая лицо Вениамина, придавила губы. Задыхаясь, весь покрывшись испариной и дрожа мелкой, знобкой дрожью, Вениамин не в силах был сбросить эту руку.

— Молчи, чудик, — обдавая его чесночным запахом, зашептал в ухо казак. — Молчи. Сам фон-барон наказал тебя стеречь. Как бог свят, сам. Молись, паря, своему богу, какой он у тебя ни на есть. Лютую смерть тебе принять суждено.

— Смерть? — прошептал тербатец, и впервые холод значения этого слова дошел до его разума и сжал дрогнувшее сердце. — Спаси меня, казак, — попросил он жалобно. — Во имя детей своих спаси. Достань мне коня.

— От смерти не ускачешь. А и нет у меня никого, — казак перекрестился. — Был сынок, Ванятка, твой, должно, одногодок, да порешили его. Сгинул с конем вместе. Прими, господи, его душу, — он опять перекрестился.

— Кто же его убил?

— Эх кабы я знал да ведал, паря. — Казак опасливо оглянулся и шепнул: — Бают, калмыковцы, паря. — Он помолчал, испытующе глядя на Вениамина, наклонился и снова зашептал: — Почтарь кручинился по тебе, паря. Пойду скажу ему, а ты лежи. — Вздыхая и бормоча себе под нос, он вышел.