Заслон

«На нашем родовом гербе девиз — „Верность!“

Барон фон Рифман».

Юный барон прислонился к холодной изразцовой печке, и в его прищуренных и мрачноватых глазах сквозило явное презрение.

Злясь и негодуя — в Благовещенске не было родовитой знати, и баронство Сашки могло оказаться чистейшей липой — и к тому же испытывая острую боль — в сердцах он сильно поранил палец, — Вениамин небрежно вывел:

«Гамберги без титулов и традиций, но клятве не изменят.

Вениамин».

Прежде чем приложить руку, организатор этой затеи перечел обе надписи и, довольно хмыкнув, сделал третью приписку, полную дерзкого бахвальства:

«Тот, кто дружбу предаст, — смерти достоин. Честью и кровью скреплено в Беркутовом Гнезде.

Донат».

«Беркутовым Гнездом» назывался большой хутор — по-местному заимка, — принадлежавший отцу Доната. «Дедовское поместье», — утверждал подросток, хотя в городе еще помнили, как его отец торговал квасом; а нажился не то на продаже опиума, не то на поставках армии, а вернее — не обошел ни того, ни другого.

Что же касается фамильного герба Рифманов, то если таковой и существовал, то радости от него было мало. Старый полковник Рифман — некогда правая рука карателя Ренненкампфа, — очутившись на пенсии, оказался плохим дельцом. Приобретенный им на Селемдже прииск давал пока только одни убытки. В этом окружении Вениамин не мог не гордиться своим папашей. Лазарь Моисеевич Гамберг, не гонясь за титулом и большими прибылями, сумел так поставить дело на своих рыбных промыслах, что гамберговские копчения и соления пользовались спросом не только в России, но и за границей.

Вениамин усмехнулся: революция и гражданская война на Дальнем Востоке смешала карты стариков и разъединила молодежь. Казалось бы, все дороги вели его в лагерь белых. Там его приняли бы с распростертыми объятиями, а он участвовал в подавлении их мятежа, партизанил. Он не бегал и не побежит через Амур. Но отчего же так ноет и болит сердце, как будто те, о ком он уже успел позабыть, пришли, сели рядом и требуют отчета?

Председательствовавший на конференции Владимир Бородавкин, крупный человек с грубоватым и решительным лицом, увидев в зале Вениамина, укоризненно качнул головой и поманил его рукой. Вениамин вскочил и, выйдя в коридор, прошел за кулисы.

— Садись в секретариат, будешь вести протокол, — шепнул Бородавкин.

— Я же с приветствием… — начал было Вениамин.

— Помню. Не мельтеши перед глазами… — И он тут же объявил: — От имени коммунистической секции Амурского Союза Молодежи слово имеет товарищ Гамберг.

Вениамин шагнул к самому краю сцены. Волна горячей крови туго ударила в виски. Щеки запылали. Перед глазами мелькнули на миг кривляющиеся рожи Рифмана и Доньки, и, будто отвечая на их молчаливый вызов, он бросил в безмолвный зал пламенные слова:

— …Все мы, юноши и девушки Красного Амура, до последнего дыхания преданы партии большевиков и докажем это не на словах, а на деле. Если потребует партия, мы вновь оставим отчий дом. Нас не остановят ни слезы матерей, ни мольбы любимых. Мы вернемся только со щитом или на щите. Пусть же слышат нас и трепещут те, кто стряхнул с ног родную землю и прячется сегодня за Амуром, мешая нам жить и мстя подленько и трусливо. Взявший меч от меча и погибнет!

Взволнованный, Вениамин отступает за кулисы и садится к столику, где его ждут перо и бумага. Он очень удивился бы в эту минуту, если бы кто-нибудь сказал, что те, о ком он только что думал и говорил, изнывая от скуки, бродят по пыльным улицам Сахаляна.

19

Алеша ускорил шаг. Обида теснила грудь. Он жестоко корил себя: нужно же было стянуть эту фотографию да еще вручать ее Гамбергу! Пустая затея. Своих забот невпроворот… Конечно, он скопит за лето малую толику денег, можно будет купить кое-что из одежды и себе, и Кольке, вон он как растет, чертенок! Но все дыры не заткнешь, по-прежнему будет являть великий соблазн всякая оторвавшаяся от забора доска или валяющаяся на дороге щепка. По-прежнему нужно будет возиться с тупоголовыми мальчишками и корпеть до петухов над собственными чертежами. А приготовление пищи, а уборка комнаты, постирушки, штопка. Все это отнимает уйму времени, обедняет и сушит душу…

Но ведь это неизбежно, он же обещал маме «вывести в люди» младшего братишку. И он сдержит свое слово, как бы это ни казалось трудно. Уходишь в рейс, а Колька остается один-одинешенек. Изредка, получив увольнительную, его навещает брат Федя. Он служит здесь же в городе, в стрелковом полку. Но что он может узнать за эти короткие посещения? А разве знает он сам, чем заполнено время подростка, предоставленного самому себе?