Заслон

За тонкой переборкой в тесном и жарком помещении кубрика бузила, громыхая тяжелыми сапожищами и взрывами безудержного хохота, матросская братва. Коноводил, как всегда, неустанный враль и хвастунишка Пронька Донцов.

Алеша представил себе светлые, прозрачные до самой глубины Пронькины глаза, кудрявый чуб, падающий на пшеничные брови, большой улыбчивый рот с отлично подвешенным языком, улыбнулся сам и невольно прислушался. Парень упоенно выкрикивал:

— А как подбегал я к кладбищу, то и вовсе стемнело, а они все бегут за мной, все бегут, и слышно — настигают. И тут я под ноги уже не смотрел, и ничего не разбирал, и прыгнул на какой-ся бугор, и сиганул в какею-то яму, и схватился рукой за какеи-то волосья…

Алеша уже не раз слышал эту длинную маловероятную историю о побеге из белогвардейской предварилки, ведущими персонажами которой являлись находчивый Пронька и рогатый козел, волею случая очутившийся в одной и той же свежевырытой могиле.

Он приподнялся на койке и стукнул кулаком в гулкую деревянную переборку. Пронька ругнулся сквозь зубы и умолк ненадолго, потом снова заговорил вполголоса, подчеркнуто беспечно:

— А то вот еще, братцы, был в моей жизни случай…

Но его уже не слушали. Поднялась возня, видимо, укладывались на ночь. Скрипнула дверь. В каюту вошел Померанец. Невидимый в темноте, припадая на раненую ногу, он добрался до своей постели и, присев на край койки, стал стягивать сапоги.

— Гертман, спишь? — спросил он негромко.

Алеша не ответил, но, когда копошившийся рядом и все вздыхавший боцман наконец угомонился и задышал ровно и спокойно, он потихоньку выскользнул на палубу к вахтенному:

— Вдвоем будет веселее!

После полуночи разыгрался ветер. Алеша поднял воротник. Серая стена тумана уползала вниз по течению, и вдогонку ей свивались и выравнивались кольца могучего Амура.

Под надрывный пароходный гудок, как в большой качающейся люльке, спала вся команда, а ему думалось почему-то о «трех мушкетерах». Где они, что с ними теперь?

Осыпается по низинам голубика. Шуршат прелой прошлогодней листвой продирающиеся на свет божий рыжики и сыроежки. Алеет брусника. И веет от всего этого тревожным и терпким дыханием осени.

Улетают в теплые края птицы. Забиваются в норки, устланные сухой травой и пухом, зверюшки. И только люди да увязавшиеся за ними две-три верные лайки, не покидающие их, несмотря на все лишения и невзгоды, все еще скитаются по тайге.

Крепчают утренние заморозки. Студеной и синей, вся в серебряных блестках, стала ручьевая вода, и плывут по ней разноцветные прозрачные — листья. Поздняя осень настигла в пути николаевских беглецов.

Еле передвигают ноги тощие кони. Ползут по бездорожью, ныряя в ухабы, скрипучие телеги. Плачут под ненадежными завесами из дерюг дети. Пробивает насквозь изношенную одежонку мелкий, въедливый дождик. Хлещет по лицу ветер. Спотыкаясь о пни и кочки, как слепые, бредут люди, отчаявшиеся, ничего не ждущие впереди и страшащиеся оглянуться назад. Там, позади, пепел родного города, кровь, и слезы, и длинные ряды страшных, безвременных могил…

Утро пролило золотой дождь солнечных лучей, раздвинуло синие дали, пригрело берега. Небо было безоблачным, посветлевшая вода холодной и спокойной. Продрогший за ночь Алеша отогревался в кочегарке. Работа была чистая и приятная: топили березовыми дровами. В капитанской рубке опять хозяйничал Померанец. Савоськин спал в своей каюте, а болтавшийся без дела Пронька принял на борт пассажира и сломя голову помчался докладывать об этом чрезвычайном происшествии Алеше.

— Двое их на лодке было. Гребутся незнамо куда и, видать, пристали крепко. Как завидели «Комету», зачали руками махать и кричат — не разберешь что. Подумалось, бедствие терпят, я и кинул им конец. Один сразу за него ухватился и подтянулся на руках, груза-то у него ни шиша, а другой к берегу зачал грести. Вот так оно нашего полку, значит, и прибыло, — философски заключил Донцов.

— Нужно было поначалу мне сказать, — укорил его Алеша. — Наберете с бору да с сосенки бог знает кого, а я буду в ответе. Что за пассажир, что он собой представляет, ты хоть этим поинтересовался?

— Пассажир? — захлопал белесыми ресницами Пронька. — Да так, парнишка, навроде нас с тобой. Пассажир как пассажир… кричит: «Возьмите, христа ради!» Ну я и взял. А если что не так, можно и ссадить. И ссадим! Мне-то что, я свой долг завсегда сполню.

Слушая такие безответственные речи, Алеша сплюнул в рубиновые угли: ссадить человека в пути! Дело было не в случайном попутчике, а в том, что Пронька нарушил дисциплину. Если так пойдет и дальше, добра не жди. Кинув Донцову: «Пошуруй-ка здесь!» — Алеша поднялся наверх.

Пассажир не замедлил ему представиться. Был он высокий и тоненький, большеухий, с узким обветренным лицом и пытливым взглядом серовато-синих глаз, показавшихся Алеше знакомыми.

— Так это ты и есть «пятнадцатилетний капитан»? — спросил пассажир как-то очень по-свойски, прислоняясь к борту и небрежно помахивая снятой с головы старенькой фуражкой.