Заставь меня влюбиться

Он обернулся, и мне пришлось зайти внутрь. Подошла ближе и положила руки брату на плечи. Вцепилась пальцами в рубашку, не отрывая взгляда от отца. Тот выглядел растерянным, разглядывая меня и судорожно комкая простыню.

— Машенька… — прошептал тихо, внимательно скользя взглядом по моему лицу.

У меня не находилось даже сил, чтобы что-то ему ответить. Брат, который так бурно реагировал и всегда был против, сидел сейчас и спокойно разговаривал с ним. А я… не могла выдавить ни слова. И когда только Пашкины ладони легли поверх моих, смогла выдохнуть и произнести:

— Здравствуй… те.

И губы, предательски задрожав, сжались, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилали глаза.

— Ты так похожа на маму…

Я знала, что это не было правдой. Да, может, мамины черты отражались в моей улыбке, мимике или манере говорить. Может, даже у нас была одинаковая походка. Не знаю. Но мы с Пашкой были его породы. Разными, но такими похожими друг на друга и на него, словно две капли воды.

Как можно было не хотеть видеть своих детей, которые были почти твоей копией?! Как можно было их променять на кого-то? Даже за десять лет у меня не нашлось ответа на такой простой вопрос. А он теперь хотел, чтобы его простили по щелчку пальцев. Даже если я могла сделать над собой какое-то усилие, то выдавила бы лишь это «прощаю». Но только потому, что он умирает.

А само решение, прощать или нет, оставила бы на потом. Себе лично. Может, когда-нибудь моя душа захочет отпустить его. Когда-нибудь она смирится с тем, что многочисленные застолья и ласка десятков чужих женских рук были ему роднее нас двоих, таких похожих, таких ему родных. Таких маленьких и беззащитных.

Но пока мое сердце — камень. Камень! Тот же твердый ледяной булыжник, который не дрогнул ни разу за эти годы у него в груди. Ни разу при взгляде на наши фотографии, ни разу при воспоминании о нас. Никогда.

Черт! Меня накрыло жаркой волной удушающего стыда. Да не хочу я быть такой же, как он! Бесчувственной, холодной, равнодушной, словно мертвой. Это буду не я!

— Что мы можем сделать для тебя? — Вдруг тихо сказала после того, как смогла продышаться, будто выныривая из воды.

И крепче прижалась к брату, не отпускавшему моих рук. Если уж Пашка смог найти в себе силы прийти и сказать эти слова. Если уж он посчитал это необходимым, тои я смогу. Смогу.

Все равно уже выплыло наружу и всколыхнулось во мне все то, что было давно забыто и похоронено в самых дальних уголках души.

— Посиди со мной, — попросил больной. — Поговори. Пока не приедут врачи.

Брат встал, освобождая мне место. И я села, боясь только одного, что он протянет мне руку, и ее придется взять в свою. Но мужчина лежал, смотрел и не торопился этого делать. Не был уверен, протяну ли свою в ответ, либо ждал от меня первого шага, а, может, просто не хотел. Потому что надеялся на нашу встречу лишь как на этап подготовки к смерти — обязательное отпущение грехов.

— У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли.

Голос мамы эхом отдавался в ушах. Поговорить. Приедут врачи. Мой мозг лихорадочно соображал, как же долго придется просидеть здесь с ним, где взять мудрости и сострадания, чтобы пожалеть не только его физическое тело, но и душу, решившую вдруг, перед смертью, вспомнить о нас и безмерно возлюбить.

Тогда я обернулась к маме. Где-то же она брала эти силы. Где-то находила в себе источники всепрощения и милости. Значит, и мне удастся. Значит, смогу и я.

Глава 19

Мы вдвоем шлепали по асфальту, залитому жарким весенним солнцем, мама и я. Она в удобных балетках, я — в мягких тапочках. И в темно-синем коктейльном платье, под которым уже градом катился пот. Точнее, она шла, а я перескакивала от тени одного дерева к другому, опасаясь, что солнечные лучи поставили себе задачу растопить мою голову, как пачку сливочного масла, и скоро ее выполнят.

Процедуры, анализы, неутешительные выводы, — мы прошли полный курс сопровождения в больницу умирающего родственника. Вот только, слушая врачей, мама израсходовала упаковку бумажных платков, а я ни одного. И плелась она теперь в сторону дома молча, а я говорила-говорила-говорила, боясь, что если замолкну, то обязательно произойдет взрыв, и из меня потоком хлынут все слезы, накопившиеся за последние десять лет.

Пашка увез все наши вещи домой, в том числе и мою кофту с телефоном. А мы решили пройтись пешком, чтобы немного прийти в себя. О чем я уже сейчас ужасно жалела. Из головы как-то вылетело, что днем не совсем будет уместен комплект из платья, тапочек и серо-черных, размазанных дорожек от потекшей еще ночью туши на щеках.

— Как там у вас со Станиславом? — Спросила я, распуская волосы.

Мама вздрогнула.

— А что у нас? — Обойдя лавку мороженщика, наконец, отозвалась она.

— Не нужно, мам. Мы ведь взрослые, все понимаем. Даже Пашка хорошо относится к тому, что вы… симпатизируете друг другу.

— Нет. — Она принялась судорожно убирать за уши пряди светлых волос. — У нас ничего. И я не в том возрасте…