Застава «Турий Рог»

— В седьмую его! — И вышел следом.

Петухова спустили по винтовой лестнице в подвал, конвоир подтолкнул его прикладом.

— Потише, ты! Ребра поломаешь.

— А зачем они вам? — мирно буркнул Горчаков. — На спецобработку идете.

Петухов лежал и удивлялся: вроде ничего не болит. Когда обрушился шквал ударов, он решил, что пришел конец: четверо охранников, сбросив кургузые мундиры, били что есть силы, беззлобно и деловито. Выполняли привычную работу. Костя бросался из стороны в сторону, увертываясь от ударов, натыкался на кулаки, падал и снова вставал. Он сопротивлялся и, кажется, удачно, заехал по чьей-то потной физиономии; кто-то заорал. Повторить маневр, увы, не удалось — пограничника свалили на цементный пол.

Его облили холодной водой, Петухов очнулся, откуда-то возник Горчаков, оглядел пленного с любопытством: крепкий малец, не всякий такое выдержит.

— Добились своего, упрямец? Теперь станете сговорчивее?

— Не надейтесь.

— Неужели этот урок вас ничему не научил? Наверно, очень больно?

— Терпимо…

— Значит, получили недостаточно. Придется добавить. А может, перестанете упорствовать?

— Ваши мясники выдохлись. Попробуйте им помочь. Толку, правда, не будет, зато разомнетесь.

В результате этого диалога боец получил дополнительную «порцию». В камеру его принесли в беспамятстве.

Костя шевельнул рукой, вытянул ногу, ломило все тело, ныл затылок; потрогал голову: мокрую, липкую. Кряхтя от боли, сел. Подскочил Говорухин.

— Оклемался? Слава те! Ну и разделали тебя, Кинстинтин! Обработали на совесть, расписали, как бог черепаху, чтоб им удавиться! Чуток до смерти не забили.

— Нельзя. Мы им живые нужны.

— Хрен они вызнают! Ребра целые?

— Вроде бы…

Звякнул замок, металлическая дверь распахнулась, охранники принесли плошки с едой, воду.

— Повеселимся, Кинстинтин. Заправимся, живот подвело. Ты нос не вороти, покушай.

— Я не ворочу, — Петухов потрогал распухший нос. — Мне его своротили.

— Да, маленько портрет попортили, — согласился Говорухин. — Не горюй, заживет. Ешь давай. Лучше скажи, что за люди нас охраняют? Какой нации? Морды не японские, а лютуют хуже самураев. Какой кобель их из-под хвоста выкинул?

— Папуасы, — промурчал Костя набитым ртом.

— Язык придави, красная сволочь! — обозлился охранник.

— О, о, о! — заморгал Говорухин. — Дикие, а по-нашему лопочут!

— Чехов писал, что заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Обезьяна — та и вовсе чему угодно научится. А этим японским прихвостням кинь только кусок пожирнее, что хочешь сделают. Привыкли родиной торговать. В гражданскую смазали пятки салом и с тех пор…

— Захлопни пасть, щенок! — Охранник замахнулся прикладом.

Напарник удержал его:

— Оставь. Они и так кровью харкают.

Охранник ворча отошел. Когда дверь камеры захлопнулась, Говорухин сердито сказал:

— Бросай свои штучки, Кинстинтин, пошто нарываешься? Трахнет прикладом орясина, ноги протянешь. Эн какой дуролом, ряшку в три дня не обгадишь. А ты его яришь! На кой ляд, скажи на милость? Нам сейчас надо тихо жить, аккуратно, да мозгой шевелить, соображать, как отсюда вырваться. А ты их травишь! На допросе небось тоже задирался?

— Было…

— Вот-вот. Думаешь, мне приятно на этих обормотов смотреть? Но я не лезу на рожон, не дразню их…

— Да? А фонарь под глазом откуда?

— Случайно. Я ведь тоже человек!

Петухов засмеялся, хихикнул и Говорухин, придерживая бок.

— Пиш! А длинный охранник на глиста похож. Верно…

— Не, — заливался смехом проводник, — на хорька. Хорь, когда лайка его настигнет, наежится, шерсть дыбом…

— Шерсть?! Тюремщик же лысый, как бильярдный шар!

— Все едино хорек.

Отворилась тяжелая дверь, вошел охранник. Петухов расхохотался.

— Легок на помине, — вторил Говорухин.

Хорек подозрительно повел острым носом.

— И ржете? Плакать надо!

— Заплачем, — заверил Говорухин. — Когда тебе жаба титьку даст…

Хорек махнул кулаком, пограничник отлетел к стене, четверо солдат, топоча сапогами, внесли и положили на пол чье-то тело.

— Здоров, бугай! Все руки отмотал.

Дверь за охранниками захлопнулась, Говорухин, потирая затылок, подошел к лежащему.

— Кинстинтин! Глянь-ко!

На заплеванном полу лежал Данченко.

Старшина долго не приходил в себя, несмотря на старание товарищей привести его в чувство. Пограничники терялись в догадках и в конце концов решили, что Данченко захвачен японцами недавно. Но почему он не приходит в себя — на теле, кроме ссадины на плече, ни царапины.

— Контузия, — решил Петухов. — Паршиво. Может оглохнуть, ослепнуть, может вообще не встать — разобьет паралич и…

— Погодь отпевать, — оборвал Говорухин. — Петр мужик здоровый.

— Но контузия такая гадость…

Мохнатая бровь слабо дрогнула, поползла вверх, означая крайнюю степень осуждения; обычно после этого начинался разнос. Данченко смотрел на склонившихся над ним бойцов недоуменно, губы брезгливо кривились.

— И вы тут? Я думал, только одного дурня захомутали. — Данченко медленно встал, качнулся, едва не упал, широко расставил ноги, оперся о сырую стену: голова под потолок.

— Оправились, товарищ старшина! — обрадовался Говорухин.