Застава «Турий Рог»

…Горчаков собирался подробно доложить о ходе и завершении операции «Хризантема», но его слушали рассеянно, Миримский откровенно позевывал, Кудзуки поторопил докладчика, предложив опустить детали, доклад получился скомканным. Горчаков ждал вопросов, но аудитория молчала, один Лукашенко осведомился:

— А накрошили порядочно?

Горчакова передернуло, глядя поверх самодовольной, украшенной пышными бакенбардами физиономии, он сказал:

— Потери противника не подсчитывались даже приблизительно.

Больше вопросов не задавали, проводив участников совещания, Кудзуки попросил Горчакова остаться и, не дожидаясь ухода адъютанта, сказал:

— Вы, князь, разочарованы, ожидали иного приема. Не вините этих господ, Красная Армия терпит жестокое поражение, и весть об этом, естественно… Теперь расскажите все. И никакой ретуши: называйте вещи своими именами.

Горчаков докладывал почти два часа. Кудзуки не перебивал, делая пометки в блокноте. Когда Горчаков умолк, полковник пожал ему руку:

— Ваш подвиг должным образом оценен, вы представлены к высокой награде, материалы уже посланы в Токио. Теперь займетесь захваченными пограничниками. Их нужно выжать, как лимон.

— Но я не следователь…

— Постарайтесь, князь: пограничники могут дать интересные сведения. И не миндальничайте, без сантиментов.

Петухов ходил взад-вперед. Камера тесная, узкая, решетчатое окошко под потолком пропускает слабый свет. А неба не видно, и неизвестно, какое оно: голубое или затянутое черными тучами. Скорей всего пасмурно, предзимье. А в душе сплошной мрак. Вот уже две недели пограничники в плену, вывезены в глубь Маньчжурии, расстреливать их японцы не торопятся, очевидно, будут допрашивать, что ж, пусть допрашивают, пытают, но острее боли физической — душевная: что думают товарищи на заставе? Убиты? Утонули в реке? Пропали без вести? Домой уже, наверно, отправлена похоронка, трудно представить лицо матери, получившей серый квадратик.

Подобно многим своим сверстникам, Петухов считал, что беды его минуют, ранить, конечно, может, и не однажды, но убить… Для него еще не отлита пуля. В какой-то книжке прочел Костя эту фразу, она запомнилась, прилипла и молодых колхозниц из прифронтовых сел, учительниц, телефонисток, библиотекарш, всех тех, с кем хоть на часок перекрещивалась Костина тропка, разила наповал. Только на медицинских сестер и санитарок красивая фраза не действовала — эти девушки нагляделись на убитых «неотлитыми» пулями вдосыт.

На заставе тоже о смерти не думалось, здесь же пугала неизвестность. Пусть бьют, пытают, пусть, наконец, расстреливают — он умрет как солдат. Но если упрячут в каземат, как революционеров в Петропавловскую крепость? Сервантеса держали в каком-то подземелье полжизни…[196]

— Двадцать лет!

Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.

— Кому двадцать годов, Кинстинтин?

— Это я так… Сидел один человек столько.

— Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?

— В плен попал. В давние времена.

— A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.

— Это как же?

— А просто. Сбежим.

— Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.

— А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.

Говорухин встал и упал на бок.

— Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.

— Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.

— Тогда ложись…

— Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.[197] Зажрут!

— Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. — Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека — хуже пакости не придумаешь…

— Н-да, — сплюнул Петухов. — Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…

— Да, в парной похвостаться не грех…

Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.

— Русики, назад! — пискнул унтер.

Говорухина увели, Петухов остался один.

…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп[198]

на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах — младший командир. А морда простецкая. Плебей.

— Тебя как зовут? — спросил Горчаков. — Садись, в ногах правды нет.

Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость — за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?

— Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.

— Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.

— Говорухин я. Пимен Егорович.

— Родом откуда?

— Я-то? Вологодский…

— Бывал я в ваших краях. Охотился.

«Вот оно как, — подумал Говорухин. — Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».