Застава «Турий Рог»

— Сон я видел, Кинстинтин! Сижу за столом, а маманя пироги несет. С пылу, с жару. А поесть не успел — еще б чуток поспать… А пироги у мамани — пальчики оближешь!

— Прекрати, Пишка! Сдурел?

Помолчали, Петухов обдумывал план побега. Ничего не придумав, решил развлечься.

— Скажи, Пиша, предателя с чем можно сравнить?

— С глистом, — охотно подыграл Говорухин. — А еще с хорьком. Вонючи — спасу нет!

— Пожалуй, ты прав. А как считает господин бывший русский? — Петухов поглядел на Лещинского.

Переводчик промолчал. Костя воодушевился.

— А ты уверен, Пиша?

— Все так думают, Кинстинтин. Поганее предателей ничего на свете нет. Дух от них дюже тяжелый, аж в нос шибает.

Петухов втянул ноздрей воздух, другую заклеила засохшая кровь.

— Верно. И впрямь смердит.

Лещинский что-то произнес по-японски, унтер поочередно ткнул пограничников кулаком. Говорухин сказал:

— Вот так. Заработали на орехи.

— Сейчас отблагодарим, — изловчившись, Петухов пнул унтера ногой.

Автобус остановился, солдаты набросились на пограничников, Маеда Сигеру безучастно наблюдал за избиением в открытую дверь. Потом прокричал команду, вихрь ударов стих, солдаты швырнули пленных на заплеванный пол, придавили сапогами. Машина покатилась дальше.

Автобус тяжело проваливался в ямы, подпрыгивал на ухабах, пленных мотало из стороны в сторону. Говорухин молчал, Петухов, оглушенный ударом под «ложечку», скрючился, не в силах разогнуться: от боли перехватило дыхание. Потом полегчало, но пошевелиться не удалось: японцы прижимали его к полу. С трудом повернув голову, ободрав щеку о какую-то железку, пограничник увидел, как конвоиры попирали сапогами распростертого Говорухина.

— Ах, сволочи! — Петухов рванулся, его придавили сильнее, он продолжал вырываться, тогда один из солдат хватил пограничника прикладом между лопаток, Костя задохнулся от боли…

— Кинстинтин, не томашись, хуже будет, — подал голос Говорухин. — Потерпим. Не на край же света нас везут.

— Я этим гадам…

— Уймись, Кинстинтин. У них сила…

— Ничего, — бормотал Петухов. — Отольются кошке мышкины слезки. Убери сапог, сволочь! Ну!

— Рекомендую не бесчинствовать, — посоветовал Лещинский. — Вы усугубляете свое положение. Если пообещаете вести себя благоразумно, я попрошу господина капитана…

— Заткнись, белая харя!

— Оскорбления, нанесенные военнослужащим императорской армии и лично мне…

— Еще не то услышишь, гад полосатый! Ой!

Унтер, уловив в словах пограничника угрозу, ударил Петухова сапогом в бок. Лещинский отвернулся.

За пропыленным окном проплывала заснеженная маньчжурская равнина — скучная, однообразная нищая страна, забитый народ, кто только его не угнетал! Лещинский прожил в Китае немало, но так и не понял это странное государство. Сейчас думалось не о китайцах — он не мог понять своих соотечественников, распростертых на грязном тряском полу под ногами японских солдат. Две недели пленные содержались в ужасных условиях: голод, инквизиторская пытка водой… Их били. И как! Но пограничники не молили о пощаде, ни о чем не просили, напротив, держались независимо, дерзко. Что за люди? Откуда черпают силы, чтобы не сломаться, выстоять? Одурманены марксизмом? Но любая идеология отступит перед такими истязаниями, отойдет на задний план. Что же придает им силу? Уверенность в правоте своего дела?

Теряясь в догадках и не находя на тревожащий вопрос ответа, Лещинский захотел поговорить с пограничниками по душам, попытаться вызвать их на откровенность. Быть может, тогда удастся понять этих простых парней, вскормленных молоком россиянки…

Один из пленных зашевелился, тихо застонал. Лещинский нагнулся к нему:

— Вам плохо?

— А кому сейчас хорошо? — Пленный повернул голову, охнув от боли. — Опять щеку ободрал…

— Потерпите, скоро приедем, вам окажут медицинскую помощь.

— Зачем? Все раво шлепнут. Или отрубят голову. Ваши хозяева мастера на такие штуки.

— Вы упрощаете. Командованию Квантунской армии мы не подчинены, у нас свое руководство.

— Какой же, пардон, нации?

— Естественно, русской!

— Что в вас русского? Мундир английский, погон французский…

Дискуссию прервал японский унтер: разговаривать с коммунистами запрещено. В довольно резкой форме он заявил об этом Лещинскому. Переводчик смущенно развел руками:

— Сожалею, но вынужден прервать нашу беседу. Весьма сожалею…

— Теперь, Кинстинтин, видишь, кто у них хозяин, а кто — пришей-пристебай? Очень даже понятно…

Машина остановилась, пленных вытащили из кузова: стоять они не могли, солдаты сволокли их в камеру, швырнули на ворох соломы и тряпья. Пограничники дрожали, прижимаясь друг к другу, на рассвете забылись тяжелым сном.

Часа через два лязгнул засов, солдаты принесли котелки с бобовой похлебкой. Говорухин оживился:

— Заправимся, Кинстинтин?

— Спрашиваешь?! Бери ложку!

— А не потравят нас самураи?

— Вряд ли. Не затем сюда везли.

— Резон… — Говорухин вмиг опустошил котелок, огорчился: — Детсадовская норма. С такой пишши живой будешь, но худой будешь.

— А ты на деликатесы рассчитывал? Ух, черт!

— Ты чего, Кинстинтин?

— Чего, чего. — Петухов потер синюю скулу. — Меня в автобусе рябой гад каблуком двинул.