Застава «Турий Рог»

— О чем они, Стас?

— Обсуждают жизненно важную для всех нас проблему — как везти Петра. Хотят смастерить нечто вроде саней, если я правильно понял.

— Из чего? В степи ломаной щепки не сыщешь.

— Не знаю, не знаю…

Лещинский с каждым днем становился все более угрюмым, Петухов по этому поводу отпустил очередную шуточку, переводчик, обычно остро реагировавший на подначки, на сей раз повел себя иначе. Он не обиделся, как бывало, а заговорил спокойно, раздумчиво:

— Юмор вещь хорошая, и, хотя шутки ваши грубоваты, я их, за небольшим исключением, принимаю.

— Премного благодарен, Стас, низкий тебе поклон.

— А легкомыслие осуждаю. Решительно!

— Вот как?! Что ты имеешь в виду?

— Вы, я говорю не только о вас, Костя, но и о ваших товарищах, слишком доверчивы. Принимаете на веру все, что говорят наши провожатые. Я бы на вашем месте этого делать не стал, поостерегся. Народ скрытный, никогда не знаешь, что у китайца на уме, он может подобострастно улыбаться, кланяться в пояс, а в душе тебя же поносить, проклинать, может потчевать отменными яствами, но кто поручится, что они не отравлены? Азиаты неискренни, хитры, лицемерны, льстивы.

— Как же так, Станислав Леонидович? Вы у них живете, их хлеб едите, их же костерите почем зря? Человека, который тебя кормит и поит, у кого проживаешь, ругать — последнее дело, — осуждающе сказал Говорухин.

— По-твоему, все плохие? Вонючая теория, Стас.

— Не все плохие, но…

— Брось, Стас. Противно слушать.

— Нет, послушайте. Вы, Костя, — гуманист. Вы все гуманисты… И в Китае тоже есть гуманисты. А какие были! Взять хотя бы древнего правителя Цинь Ши Хуанди[243]. Он тоже причислял себя к гуманистам. Врагов он уничтожал, пленных приказывал убивать. Само слово «гуманизм» — по-китайски — «жэнь» — Хуанди никогда не произносил и произносить запрещал. Книги, кроме военных, сельскохозяйственных и гадательных, повелел сжечь, а писателей, ученых и книголюбов утопить в отхожих местах. При нем за недоносительство казнили, за доносы щедро награждали. Основанное им государство обладало только одним недостатком — жить в нем было нельзя.

— Какое отношение все это имеет к Ваську и его бойцам? Почему мы не должны им доверять? Какие у тебя основания их подозревать? И в чем ты их подозреваешь? Говори!

— Да, Станислав Леонидович. Замахнулись — вдарьте!

— Конкретного как будто ничего… Они между собой говорят на каком-то наречии, а со мной — на ханьском, наиболее распространенном языке страны. Что-то за этим кроется. Замышляют недоброе, канальи, и не хотят, чтобы их поняли. Присматривать за ними нужно.

Петухов схватил переводчика за грудь, рванул, Говорухин оттащил товарища.

— Ты что, Кинстинтин? Никак драться намеряешься?

— Руки марать о всякое… Запомни, Стас, уж ежели присматривать надо — то не за Васьком и его ребятами, а за…

— Кинстинтин!

Сгустился сумрак, Данченко завозился, встал, качаясь как пьяный, подскочившего Петухова не узнал.

— Скажите им, скажите… Пора выступать.

Старшину вел под руку Говорухин, с другой стороны его поддерживал, обняв за талию, китайский боец. Петухов с Васьком шли впереди, замыкал шествие третий китаец. Данченко с трудом переставлял непослушные ноги, глаз не открывал. Порой останавливался, шатался, сознание меркло, затем старшина приходил в себя и автоматически брел дальше. Приближался рассвет, погасла последняя звезда, внезапно Данченко повис на руках товарищей. Едва удерживая тяжелое тело, они пошагали дальше, длинные ноги раненого волочились по снегу, пропахивая неровные канавки. Данченко грузен, вскоре носильщики выбились из сил.

— Отдохнем чуток, — взмолился Говорухин.

Китайский боец задыхался, от него валил пар. Впереди маячила высокая фигура Лещинского.

— Станислав Леонидович! — позвал Говорухин. — Напарник мой совсем уморился, можете подменить?

— Разумеется! С удовольствием. — Лещинский сказал китайцу несколько слов, боец отвечал односложно. — Представьте, Пимен, он отказывается, утверждает, что не устал.

— Ом-манывает. Его самого впору нести. Воздействуйте, Станислав Леонидович, жалко человека.

Лещинский снова заговорил с китайцем и опять получил отрицательный ответ.

— Он выполняет приказ. Командир пришлет ему подмену своевременно.

— Вот черт упрямый! Слышь, друг, — обратился Говорухин к напарнику. — Ты достаточно помог, спасибо, теперь он, — пограничник указал на Лещинского, — тебя заменит. А ты отдохни. Ты хлипкий, эдак и окочуриться недолго.

— Зря стараетесь, Пимен. Не согласится он. Приказ!

— Приказ есть приказ, понятно. Только жалко парня. Не в службу, а в дружбу, Станислав Леонидович, попросите Васька, пусть своего солдата подменит. Нельзя же так!

— Вы о чем? — снова очнулся Данченко. — Чего не поделили? Да вы никак меня вести надумали! А ну, гэть!

Данченко высвободился и пошел вперед, низко опустив голову, покачиваясь. Сделав десяток шагов, упал. Его подняли, повели.

Брезжил рассвет.

— Он весь горит, — сказал Петухов.

Говорухин и Лещинский стояли понурившись. Петухов нагнулся, разглядывая осунувшегося Данченко: глаза зажмурены, густые, клочковатые брови насуплены — чем-то крепко недоволен старшина.