Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

Потом, после восьмого класса, был период, когда на протяжении примерно полутора месяцев я становилась безутешной, как только солнце начинало клониться к закату. Тем летом я никак не могла определить причину своей тоски. Долгие дни среди дубов и вязов. Двое родителей, младший брат, несколько той-спаниелей (мы разводили их, так что в течение нескольких лет появлялись щенки). Уроки тенниса, вечера у бассейна, церковь по воскресеньям. И все же тем летом при виде заходящего солнца меня начинало мутить от ужаса. Я понимала, что это как-то связано со смертью, но не знала, как быть с этим пониманием. Меня пугала не идея конца – моего или чьего-то еще, – но мимолетные, панические и яркие видения небытия, которые, как мне казалось, преследовали меня. Небытие! При мысли о нем моя душа уходила в пятки. Вселенная стремилась к небытию. Неумолимое небытие. Дуги холодного белого света, уходящие вдаль к невидимым искривлениям пространства-времени (по папиному совету я читала Стивена Хокинга), и нигде, совершенно нигде, нет ни руки, ни сердца. Ужас был неразрешимым, поскольку никакой свет не мог выжить в этой тьме. Она ждала меня. Выбора у меня не было.

«Это же Huis Clos», – сказала мама, когда я постаралась описать ей мой кризис. – «За закрытыми дверями» (имеется в виду пьеса Жана-Поля Сартра. – Прим. пер.). Мама выросла в Европе, где работал ее отчим. Она говорит на пяти языках и понимает еще четыре. Рассказывая мне о Сартре, она ест фруктовый салат. Все, кроме банана, она сдабривает сахаром и запивает апельсиновым соком с капелькой ликера Grand Marnier. Она кладет в рот чернику. «Это о ловушке бренности. Наверное, у нас даже есть в библиотеке».

Глотая слезы, я пошла по коридору. Стены нашего небольшого рабочего кабинета были обставлены книжными шкафами. Окно выходило на восток, во двор, где сгущались сумерки. Последние лучи солнца туда не попадали. Только симпатичная лохматая живая изгородь устраивалась на ночлег под покровом мошкары. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, меня приводит в ужас не тьма, а уход света. Посмотрев немного на равнодушный двор, я принялась искать на полках Huis Clos, чтобы разобраться, наконец, с этими вещами про смерть.

Книжные шкафы были хорошо знакомой мне территорией. Папины секции: фотография, физика, шахматные дебюты. Мамины: беллетристика, классика, теология. Полстены под Encyclopaedia Britannica, старинная семейная Библия, а на нижней полке мамин портфолио времен ее работы фотомоделью в Лондоне, до брака с папой. Она была вылитая Кейт Мосс, только с зубами получше. Я укладывалась на ковер и листала ее фотографии. Это была единственная комната в доме, где мне разрешалось копаться. Каждое новое открытие было связано с какой-нибудь заморочкой, но со знаниями так происходит всегда. В пятом классе я прочитала «Корни» (исторический роман Алекса Хейли, повествующий о шести поколениях американской негритянской семьи. – Прим. пер.) и несколько недель чувствовала себя почти обманутой: почему наш усатый учитель естествознания использует слово «поток» чисто в научном смысле, если в этой замечательной книге им называли понос, мучивший рабов на плантациях. Все свои знания о сексе я почерпнула из романов серии «Клан пещерных медведей» про воспитанную неандертальцами осиротевшую белую девочку, которая в конце концов обретает белого мужчину, искавшего ее по всей доисторической Земле. В рамках отчасти связанного с этим исследования я выкрала инструкцию из коробки тампаксов в маминой ванной и, не обнаружив совпадений между иллюстрацией и собственным телом, утащила листок в кабинет, чтобы поискать разгадку в анатомическом разделе энциклопедии.

Сартра в родительской библиотеке не оказалось, но, покопавшись во французской секции, я обнаружила Les Fleurs du Mal («Цветы зла» (1857) – сборник стихотворений французского поэта-символиста Шарля Бодлера. – Прим. пер.) и подумала, что это мне подходит. Следующие несколько дней я изучала эти стихи с помощью франко-английского словаря. Бодлер не помог. «Я нахожу утешение в понимании того, что буду на небесах с Господом нашим», – сказал отец, но не помогло и это. Иногда помогало пересидеть убийство дня ночью в моей гардеробной за закрытой дверью и с включенным светом.

Этот период страха в тринадцатилетнем возрасте закончился таким же загадочным образом, как и начался. Я снова могла есть. Теперь мне нравилось, что мама оставляет радио включенным в разных комнатах, а ровно в половине шестого вечера переключается на выпуск новостей. Начали обретать смысл и другие взрослые вещи: коктейли, спортивные машины, журчание пересудов. Я вернула Бодлера на его полку.