Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

«С моим горлом что-то совсем не так», – сказала я.

Медсестра померила мне температуру (нормальная) и сказала, что вокруг гуляет стрептококк. Она выбрала шпатель. «Давай смотреть».

Деваться было некуда. Я открыла рот, чтобы этот ужас вышел на свободу. Я представила, как все, о чем я старалась не думать, вываливается на эту миниатюрную женщину. Клубок пауков, комок червей. В моем горле завелась какая-то дрянь, и вот сейчас она все это увидит.

«А-ааа», – пробулькала я, зажмурившись. Остальные ребята притихли.

«Пробуем еще раз», – сказала медсестра.

Я очень постаралась. «А-ААААА». Она придавила мой язык своей деревяшкой. Я чувствовала боль даже там, где спинка языка примыкает к гортани. Из глаз полились слезы и ручейками побежали к ушам.

«Гм. Ладно, можешь закрывать», – сказала медсестра.

Я открыла глаза.

«Там ничего нет. Миндалины в норме, идеально чистые. Может быть, просто от недосыпа?»

Я пошла обратно на занятия.

Хуже всего моему горлу бывало по утрам, когда, как мне казалось, из-за лежачего положения ночью раздраженная кожа слипалась. К середине дня становилось немного лучше, а к вечеру я уже могла участвовать в репетициях хора, который собирался в церкви после ужина. Я получила места и в сборном хоре школы, что было не слишком сложно, и в вокальном ансамбле «Мадригал», куда был значительно более строгий отбор. Годы занятий в детском хоре окупились сторицей: меня приняли в коллектив, в котором были обладатели замечательных голосов (как минимум трое из учеников, с которыми я пела, стали известными вокалистами) и профессиональный музыкант в качестве руководителя. Мистер Флетчер выстроил наш звук, взяв за образец старинные англиканские мадригалы. Обычно мы пели а капелла, в основном мотеты и молитвы «Аве Мария» на четыре голоса. В английской церковной музыке женским голосам – сопрано и контральто – положено звучать пронзительно, но ровно, без вибрато. Поэтому мы и звучали как мальчики, для которых писалась эта музыка, а тональная чистота олицетворяла чистоту душевную. Одна из наших хористок, Нина, отец которой был музыкальным руководителем нью-йоркского собора Св. Иоанна, могла извлекать такие звуки практически без труда. Всем остальным приходилось сдерживать голос для фокусировки звука. Он должен был быть ровным, стройным и беспримесным. «Мне нужно, чтобы вы чувствовали вибрацию ваших скул», – говорил Флетч. Он то и дело взмахивал руками ладонями вверх, стараясь вытащить из нас этот звук. Прошелестев своей рясой прямо к рампе хора, он мягко тыкал нам пальцем между бровей. «Он вот где».

Я не обладала хорошим голосом, но у меня был абсолютный слух. Особенно замечательным в контральто было то, как мы вступали обычно после сопрано, чтобы обогатить звук. Правда, это же относилось и к тенорам. После сопрано нам было труднее брать и удерживать ноты, но зато наша линия была проще мелодически. Без нас гармония была невозможна. Мы репетировали в небольшом хоровом зале рядом с поперечным нефом. Благодаря выдержанным в едином стиле настенным панелям и скамьям он был уютным и казался вырезанным из одного куска дерева. Под нами была огромная, тускло освещенная и пустынная церковь, а над нами возвышалась колокольня. Когда я читала на уроке 73-й сонет Шекспира с его «и там, где птицы пели о весне, оголены, дрожа от стужи, ветки», у меня перехватило дыхание. Я вспомнила резные скамьи. Я сознавала утрату. Я почувствовала себя охрипшей птицей, камнем падающей оземь под пение сопрано.

Может быть, я просто схожу с ума, подумалось мне. Может быть, я рехнулась и вообразила, что что-то не так с моим организмом. Это истерика. Очень драматично. И в какой-то мере очень по-моему. Такого следует ожидать от ребенка, который уже сидит на прозаке.

С пением я уносилась прочь от собственного горла. Я брала нужные ноты. Создаваемые нами звуки обычно бывали прекрасны, а я была их частью.

Спустя пару дней после посещения медсестры, которая ничего не заметила, я проснулась со вкусом крови во рту. Села на кровати спиной к замерзшему окну и заставила себя сглотнуть. Мне показалось, что в горле разрываются сгустки крови, а я их глотаю. А потом теплая кровь в глубине горла полилась ручьем.

Я снова пошла в медпункт. Некоторые вещи становились невозможными – футбол на открытом воздухе, глотание чего угодно твердого, пение без слез.

На этот раз меня отправили к настоящему врачу, ухогорлоносу в Конкорде. В город и обратно я ездила на такси. В руке было зажато направление, горло туго обмотано шарфом. Я ничего не помню об этом визите, за исключением того, что благодаря ему слово «отоларинголог» надолго засело у меня в голове. Согласно медицинской карте, врач в Конкорде дал мне местный наркоз и, заглянув за миндалины, увидел серьезный абсцесс в подглоточной области – там, где трахея смыкается с пищеводом. И это все, о чем свидетельствуют его записи. Он не взял мазки. Он не проверил меня на наличие заболеваний – ни передающихся половым путем, ни каких-либо других. Он не спросил, попадало ли что-то в горло. О какой-либо надлежащей диагностике нет ни слова.