Застолье Петра Вайля

Возьмите эти постоянные разговоры о кризисе русской культуры. Опять простое незнание и узкий кругозор. Кризис – естественное состояние культуры. Искусство интересуется только конфликтами, только кризисными ситуациями. В остальных случаях получается “Кавалер Золотой Звезды” или газетная заметка “Будет щедрым гектар”. Вокруг дела, занимающегося кризисными проблемами, всегда будет суета, нервозность и паника. Этим паническим визгом наполнена вся история мировой культуры. Думать, что это происходит только в наши времена и в наших местах, – отвратительное самодовольство.

И. Т. Но, по мнению большинства россиян, Запад Россию не любит.

П. В. Ну что значит любит – не любит, когда речь идет о государствах. В политическом отношении Запад России не доверяет и опасается ее. И правильно делает. В новейшей истории Россия сделала все, чтобы ее боялись и не верили. Это надо понять раз и навсегда. А пока Россия будет талдычить о своем особом пути, ей все больше будут не верить и все больше бояться. Представьте себе соседа, который все твердит про свой особый путь, – от него черт знает чего ожидать. Может, чернила выпьет, а может, ножом ударит.

И. Т. У вас есть ощущение конца века?

П. В. Ощущения нет, я не увлекаюсь цифрами. Но есть восторг перед массовым психозом в ожидании конца века. Вот убедительный пример торжества формы над содержанием! Ведь конец века предельно условен. Когда 1999-й меняется на 2000-й – ровно ничего не случается. Это как раз и замечательно, что ничего не изменяется, кроме начертания: была единица – стала двойка. И все чумеют. Полная победа иррациональной красоты над рациональным разумом. Ничего не происходит, а все сходят с ума.

Мне пришло в голову, что в знаменитой формуле Достоевского “Красота спасет мир” речь идет о том, что красота спасет мир от разума. Вот что имеется в виду! Потому что все внедренные в практику попытки устроить жизнь только по правилам разума и логики неизменно приводят в тупик, это в лучшем случае, или к катастрофе, к каким-нибудь магаданам, освенцимам, чернобылям, на массовом или личном уровнях. Достоевский именно это имел в виду: сокрушительный рациональный разум откорректирует красота, то есть некая неведомая, неисчислимая, иррациональная сила. Не строить жизнь надо, а жить.

1999

Памяти Сергея Довлатова

Программа: “Бродвей 1775”

Ведущая: Марина Ефимова

24 августа 1990 года

Диктор. 24 августа в Нью-Йорке на сорок девятом году жизни скоропостижно скончался сотрудник Радио Свобода, известный русский писатель Сергей Довлатов.

Марина Ефимова. О Довлатове рассказывают его коллеги и многолетние друзья Петр Вайль и Александр Генис.

Петр Вайль. Эту пластинку Сергей подарил мне несколько дней назад. Чарли Паркер, Round Midnight – его любимая вещь. О Паркере он мог говорить бесконечно, я только поддакивал. Он не раз повторял, что если не писателем, то больше всего на свете он хотел бы стать музыкантом. “Представляешь, – говорил Довлатов, – выходишь на сцену, поднимаешь саксофон – и все обмирают!” Он мечтал о таком вот немедленном воздействии искусства, об артистическом впечатлении, которое всегда хотел производить. И производил.

Мы дружили с первого дня его приезда в Америку в 1979 году. Правда, не всегда дружили, случались времена разлада. Но по-настоящему ни ссориться с ним, ни обижаться на него было невозможно. Именно потому что он был артистичен и талантлив – явно, ярко, размашисто. Сколько раз я видел, как завороженно слушали знаменитые истории этой cирены даже самые яростные недоброжелатели. Сопротивление было бесполезно. Талантливость и артистизм проявлялись в самых разных сферах. Рассказчик он был непревзойденный, блистательно острил, легко и остроумно писал стихи на случай, ловко рисовал шаржи и карикатуры. Даже иногда вдруг пел, и это получалось неплохо. Но главным для него, разумеется, была проза, писательство.

Его любимой книгой был джойсовский “Портрет художника в юности”. Только на прошлой неделе Довлатов в какой уже раз говорил мне о нем. Его увлекал убедительный показ того, как человек слой за слоем снимает с себя все социальные и личностные функции, оставляя лишь одну – быть писателем. Для Сергея этот образ был идеалом. Недостижимым, что он и сознавал, обладая множеством нормальных человеческих слабостей. Хитросплетения отношений между людьми увлекали его не только как материал для будущего сочинения – он погружался в них с неподдельным и непосредственным интересом. Но потом, в чем я не раз убеждался, то ли прямым, то ли косвенным образом все это как-то всплывало в его прозе, даром ничего не пропадало.