Заступа

Размышления прервал отчаянный, раздирающий душу лоскутьями вопль. Рух вскинулся. Федя, ети его впятером! Ну шалопут, ни на мгновенье оставить нельзя! Рыжий несся прочь от телеги, высоко выбрасывая тощие ноги и придерживая куцую шапчонку на голове. Причина геройского бегства выяснилась незамедлительно. Из зарослей корявой лещины вывалилось жуткое чудище — расхристанное, грязное, покрытое коркой спекшейся крови. Неуклюже заковыляло вытягивая лапы и надсадно скуля. Рух уж было приготовился последовать примеру раба божьего Федора, ну его нахрен, связываться со страшилой таким. Но одумался, разглядев в чухвилище человечьи черты. Поди случилось чего, ограбили, или жена прогнала. Непреодолимая тяга к помощи ближнему, пересилила полоснувший мертвое сердце навязчивый страх.

— Там, там, — проорал запыхавшийся Федор, тыча за спину и по-совиному округляя налитые кровью глаза. — Беги Заступа, спасайси!

И попытался пролететь мимо. Не тут-то было. Рух сцапал за шкирку, тряхнул, отвесил успокоительного леща и ласково проворковал:

— Стой, а то ноги сломлю, — и добавил звонкую оплеуху поперек принявшего землистый оттенок лица.

Федя рыпнулся, воротник затрещал, он обмяк, подкашиваясь на тряпичных ногах. В глазах появилась осмысленность.

— Сбежишь, как котеночка удавлю, — пообещал Бучила и разжал хватку. Федя едва не упал, залепетал неразборчиво и спрятался у упыря за спиной.

До ободранного мужика остался десяток саженей, Бучила почувствовал тошнотворный запах тухлятины, мокрой псины и стоялой воды.

— Помалкивай, — погрозил Рух напарнику. — Выкинешь чего — тут тебе и конец. Усек?

— Усек. — Федя утробно сглотнул. — Там… там… о-ё-ёй…

— Он не опасный, наверное, — Рух, не сводя глаз с ковыляющего страшилища, вытянул руку. — Эй мужик, а ну осади, боимси тебя!

Мужик послушно замер, весь перекосившись на правую сторону. Остатки одёжи висели лохмотьями, вместо лица маска из сукровицы и грязи. Борода и шевелюра свалялись в колтуны, набитые листьями, веточками и сосновой хвоей. Незнакомец закрутил головой на манер прислушивающейся собаки. Корка на щеке лопнула, сочась отвратительной зеленцой. Почерневшие губы с трудом разлепились и мужик неуверенно прохрипел:

— П-п-п…, — он задумался, силясь вспомнить нужное слово. — П-помогите…

— Только не подходи, помощь близка, — Рух сделал успокоительный жест. — Звать тебя как?

— Э-э, мум…, — страховидло задумалось. — Э-э, п-п… П-памяти нет, отшибло…

— Пить надо меньше, — посоветовал Рух. — Давай вспоминай. Имя, коим при крещении нарекли. Ну или при обрезании, хер тебя разбери.

— П-п…

— Да понял, что пы.

На лице мужика проявилась улыбка, похожая на пнутую в бочину сгнившую тыкву. Он шумно замотал головой.

— П-пантелей я. П-помогите…

— Ну вот, а то заладил, не знаю, не помню. А сам ишь, башковитый какой. Ты откуда?

— П-п-пу…

— Не помнишь?

Пантелей обрадованно закивал.

— Здесь чего забыл? Гуляешь?

— П-п-пр…

— Ясненько, — Рух подошел ближе. От запаха слезились глаза. Федя держался молодцом и о побеге больше не помышлял. А может сознание с открытыми глазами потерял. Страх дело единоличное: кто портки дерьмом ляпает, кто обмирает, кто дурнем орет. Федя вон, похоже, все стадии испытал. — Ты, Пантелеюшка, замри, я гляну чего у тебя на уме.

— У-ур, — Пантелей послушно подставил башку.

Бучила осторожно вытянул руку, готовый отпрыгнуть и сигануть в кусты при малейшей опасности. Досталось мужику здорово: тело исполосовано, в прорехи остатков одежды виднелись кровоподтеки и засохшие струпья, на лице ссадины и порезы, кожа на темени сорвана, чуть ниже набухла шишка размером с кулак. Когда так изгвоздают, не только памяти лишишься… Ладонь коснулась лба, Пантелей задрожал осинным листом.

— Тихо, ти-хо, — Рух закрыл глаза. Вот она, одна из немногих приятных сторон упыриной жизни — при удаче можно воспоминанья прочесть. Умение бесполезное, но иногда пригождается. Пальцы покалывали мелкие иглы, по предплечью побежал холодок, чужие воспоминания пришли яркой вспышкой: запах свежего хлеба и парного молока, домашний, умиротворяющий, грызущий мертвую душу. Баба в платке камнем кидается на грудь, Рух почувствовал жар молодого, упругого тела. Рядом вились ребятишки — мальчик и девочка. Похоже на прощание. Женщина всхлипывает, что-то сбивчиво говорит, но слов не слыхать. Вспышка, темнота.

Рух отшатнулся, руку свело до плеча. Понятней не стало: ни кто этот Пантелей, ни откуда, ни какого хрена сюда угодил.

— Так, Пантелей, поступаешь в мою банду, — Бучила многозначительно воздел палец к небу. — Слушаешь атамана, дурацких вопросов не задаешь, имеешь долю добычи: золотишко, рухлядь и всяческих баб. Ясно?

Пантелей закивал, издав утробное, звериное рычание.

— Все за мной, — Бучила двинулся прочь от вскрытых могил.

— Заступа-батюшка, — Федор догнал и деликатно потрогал за рукав, кося ошалевшие глаза на бодро ковыляющего Пантелея. — Он… он…

— Да ладно тебе, хороший мужик, — отмахнулся Бучила. — Горюшка вдоволь хлебнул, одичал, говнищем обмазался, с башкой нелады, а может и отродясь такой был. Ты с ним поласковей. Доброе слово и кошке приятно, а тут человек.