Заступа

Бучила пошел по тропе, беспечно помахивая сломанным прутиком, одним прыжком сиганул в заросли рябины и опутанного паутиной малинника и схватил что-то живое, мохнатое и грязное. В нос шибануло псиной и опавшим листом. Мелкий лешонок брыкался и истошно вопил, тощий, скользкий, будто сшитый из лоскутов коричневой шкуры, заскорузлой кожи и древесной коры. Башка уродская с глазами как у совы, бездонными, черными и пустыми, и пастью, полной желтых клыков. Тварюшка колотилась, норовя засадить когтями в живот. Паскудная забава всех леших – выпустить человеку кишки, а потом смотреть, что из этого выйдет. Рух отвесил падле леща и тряхнул за шкирку что было сил. Лешонок попался понятливый, успокоился и обвис, перебирая задними лапами. По людским поверьям, в лешаков превращаются умершие некрещеные дети. У людей вообще вся нечисть из некрещеных младенцев идет. От ограниченности ума и убогости фантазии то. Лешие сами охотно плодятся, с лешачихами балуют, да вдобавок лешие до человеческих баб дюже падкие. Заманят бабу в чащобу, вымотают и оприходуют. Оно и понятно, лешачихи страшные – жуть, шишки на ножках, да вдобавок воняют дохлыми кошками и землей.

– Кохтус где? – строго спросил Бучила.

Лешонок взвыл дурнем, задергался, видать подумал, тут ему и конец.

– По-человечьи не разумеешь, паскуденыш? – окончательно расстроился Рух.

– Пошто над дитем измываешься? – сухой голос за спиной прозвучал треском сломанных веток.

Рух разжал руку, лешонок шмякнулся на задницу и, поскуливая, уполз в густые кусты. Бучила медленно обернулся. У края тропы застыла коренастая кривоногая тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате терялись в бороде из тонких, как нитки, корней, тело, заплывшее грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.

– Здорово, Кохтус, – поприветствовал Рух.

– Здорово, Заступа. – Пасть лешего напоминала узкий длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. – С чем пожаловал?

– Соскушнился, проведать зашел.

– Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют. – Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.

– Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.

– Невтерпежный какой, – хмыкнул лешак. – Занятой я. Думаешь, делов у Кохтуса нет? Весь лесишко на мне.

– У медведицы, тобой и огулянной, приплод принимал?

Леший утробно заухал, изображая смех.

– Слыхал, у Птичьего броду с воздягой схлестнулся?

– Мог бы и упредить, – посетовал Рух. Старый пень, все про все знает в лесу. И о воздяге ведь знал.

– Мог бы, да не схотел. – Леший подсеменил ближе, увлекая за собой покрывало тухлого смрада. – Ты в прошлом годе мне подсказал, что людишки Сонное урочище огню решили предать?

– Не успел, – признался Бучила.

– Вот и я не успел, – смежил гляделки лешак. – А у меня там два выводка сгорели живьем. Вона, поглянь. – Кохтус повернулся вполоборота. Левая рука висела плетью – обожженная, черная, мертвая. Под мышкой пламя прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая слизь.

– А я говорил, уходите поглубже в леса. Ты не послушал.

– Уходить? – скрипнул лешак. – Со своей, значица, земли уходить? Потому как она белокожим нужней? Ну-ну. Нет, Заступа, стар я ужо убегать. Здесь отец мой, деды и прадеды в землю ушли, в деревину обратились и сгнили, дав пищу новым росткам. И я здесь сгнию. Некуда мне из родного дома идти. Так чего надо тебе?

– В селе ребеночка подменили, знаешь о том? – Бучила искренне обрадовался смене неприятной беседы. Если с Кохтусом дальше о людях и старых временах разговаривать, плохо все кончится. Плавали – знаем. Упрям леший и злопамятен – жуть.

– То не наши, – чересчур быстро отозвался лешак. Словно вопроса этого ждал. – Я уговоров не нарушаю. Чем хочешь клянусь. Дитем вот.

– У тебя их не один десяток поди, – ухмыльнулся Бучила. – Одним больше, одним меньше. Бором, лесным богом клянись.

– Умный, да? Бором клянусь, – проскрипел Кохтус с явной неохотой. – Не брали человечье дите.

– Верю, – смежил веки Бучила. – А кто тогда брал?

– Я почем знаю? – удивился Кохтус.

– Ну мало ли. – В голосе лешего Бучила безошибочно распознал скрытую ложь. А кроме лжи – затаенный, тревожный, мучительный страх. – Падаль какая-то завелась, верно из пришлых. Законы для твари не писаны – лезет в мое село, убивает домовых, крадет детей. Дальше что, черную смерть призовет? Покамест затаился где-то и ждет. Если укрываешь на лесных погостах кого, я ведь опосля приду и спрошу.

– Нету у меня никого. – Кохтус уставил белые, ничего не выражающие глаза. – Нету, и все.

Лешонок мерзко скалился, выглядывая из-за старшего и показывая мелкие желтые зубы.