Засуха

Двадцать два человека сидели в зале и как замерли, как набрали в рот воды, как провалились в тартарары… Словно не пленум это был, а поле боя, простреливаемое со всех концов, над которым нельзя поднять голову, и лучшая изведанная тактика – вдавиться вниз, пригнуть голову, сплющиться, в лепёшку раздавиться.

Говорят, коммунисты – мужественные люди. Нет, не увидела этого мужества сегодня Евдокия Павловна, даже элементарной человеческой порядочности не различила. Более того, некоторые пытались её ложью облить, как грязными помоями. Она вспомнила выступление начальника милиции Острецова – и даже сейчас взяла оторопь. И это называется партийное товарищество? А что же тогда называется клеветой и грязной ложью?

Он выскочил на трибуну, взъерошенный, как голубь после купания, заговорил быстро и невнятно о том, что Сидорова, по всей видимости, причастна к организации убийства товарища Шальнева потому, что произошло это именно в те дни, когда она была в Товаркове. Сейчас, кажется, становится ясным, кто убил уполномоченного. Председатель колхоза Емельянов дал сегодня первые показания. «Нет, – заявил Острецов, – я больше чем уверен – ниточка потянется к товарищу Сидоровой, как тянется она к факту разбазаривания семенного зерна».

Нет, Острецов больше ничего не сказал, видимо, Егор Степанович пока принял всё на себя, а заявление начальника милиции – домысел, не больше, но и эти слова прозвучали, как маленький взрыв. К речи Жукова о политической близорукости и беспринципности, паникёрстве и трусости Евдокии Павловны это был солидный довесок, тяжёлый камень, пущенный безжалостной рукой. Напряглась, заглотнула побольше воздуха Евдокия Павловна, словно собиралась нырнуть на большую глубину. Только когда Суровцев, председатель райисполкома, крикнул с места: «Ты, Острецов, факты, факты приводи!» – немного обмягчило душу.

Что расскажет она сегодня Николаю? Как сняли её с работы с обидной формулировкой о политической трусости и близорукости, – сняли единогласно при тихом, равнодушном зале? А может быть, о том, что нет предела человеческому равнодушию и предательству? Ведь, если трезво оценить ситуацию, то люди, сидевшие в зале, знают её давно, практически всю трудовую жизнь, с того самого момента, когда она приехала в Хворостинку после института. Неужели у них не нашлось ни одного доброго слова в её защиту, неужели все её дела были ничтожны и пусты? А может, прав Паскаль, сказавший когда-то, что ветвь никогда не сможет постичь смысла всего дерева?

Но в жизни всё слито взаимно. Брошенное в землю зерно прорастает тугим проростком, а потом нальётся тугим колосом, если прольётся дождь, а влага придёт, если горячий зной выпарит её из почвы. И добро, сотворённое однажды, может прорасти не скоро, не вот сейчас, но обязательно взойдёт, и не злом, не корыстью, не кровавой местью, а именно добродетелью. Значит, и её дела не должны исчезнуть, кануть без следа, значит, и они, растоптанные сегодня, как кованым каблуком, должны взять верх в будущем, дать кучерявые побеги, как прорастает весной шелковистый ковыль.

А может быть, корни сегодняшнего людского молчания надо искать в страхе? Страх – сущность противная, мерзкая, он, как спрут, может поразить волю и мозг. А сколько лет людей держали в страхе, в раболепном преклонении перед Сталиным, перед партией, перед любым начальником? Разве сама Евдокия Павловна не воспитывала это чувство покорности долгие годы?

Где-то читала Сидорова, что величие жизни может быть измерено величием момента. Не хватило сегодня людям этого величия, слишком простым и правильным показалось им желание Евдокии Павловны сделать их жизнь чуть проще, чуть светлее и радостнее…

Она дошла до железнодорожного полотна и теперь, чтобы попасть домой, ей предстояло пересечь линию. Конечно, можно это сделать через перекидной мост, так безопаснее, но сейчас у неё исчезло ощущение страха. Вдруг захотелось лечь на стылые рельсы – и пусть совершится самое страшное. Жизнь тогда имеет смысл, если она имеет цель. Нет теперь этой цели у Евдокии Павловны, а значит, и жизнь её равна пустому звуку, круглой копейке.

Но подумала об этом Сидорова, и внутри всё похолодело. Чего не померещится человеку, если он оскорблён и напуган! А Николай, а её любимый человек? Как могла она забыть о нём? Любовь его – это не только милость к ней природы, это волшебство. Для неё любовь – это огромный мир ценностей, и этим миром надо дорожить, корпеть над ним, как корпит скупой человек над бриллиантами или другим богатством.

Она пересекла магистраль, прошла мимо мрачно темнеющих железнодорожных пакгаузов, за которыми открылась улица посёлка. Чернели макушки неподвижных деревьев, и только редкие огоньки дрожали в зарослях палисадников. И в окнах их квартиры желтело робкое отражение света. Значит, не спит Николай, дожидается её.