Затаив дыхание

Короткая поездка в Стокгольм и его выступление промелькнули, как полоска немыслимого, нереального счастья. Он стоял в окружении сдержанных шведов, и докладчица, молодая яснолицая американка, радостно сообщила ему, что его музыка «напоминает Бернстайна[148], которого играют задом наперед». Там было на редкость холодно, в зале сидело человек двадцать.

Джек стал внимательнее следить за тем, что на языке взрослых людей называется «текущие расходы». Милли не склонна мелочиться ни в чем, ни в постели, ни в соблюдении жесткой диеты, ни в борьбе за сокращение вредоносных отходов. Джек впервые искренне обрадовался маленькому, оплачиваемому по низкой ставке заказу фестиваля «Алмейда»[149] — кое-какие денежки все же накапают. Он предложил свои услуги внештатного рецензента разным музыкальным журналам и снова опубликовал в газетах объявления: «Даю уроки композиции и игры на фортепьяно для начинающих профессионалов». Перешел на более дешевую зубную пасту. Прекратил покупать диски в магазинах — их же можно брать в библиотеке. Ездил теперь на автобусах и даже несколько раз садился на велосипед. Не покладая рук работал над «Опасным путешествием», причем без всякой жвачки с винным вкусом; он вернул в партитуру позаимствованный у Шостаковича пассаж, отказался от мальчиковых дискантов (слишком уж они напоминают Бриттена), неустанно сглаживал арабские мотивы и добился, что они стали едва различимыми. Как только дом в Хэмпстеде уйдет с молотка, поначалу думал он, надо будет присмотреть студию где-нибудь вроде Баундз-Грин. И живо представлял себе это жилище — тесное, голое, бесцветное, матрац на кирпичах, стулья из упаковочных ящиков, солнечный свет бьет в голое, незанавешенное, окно. Он по-прежнему ждал звонка от мамы. Очень хотелось расспросить ее про ротационную сушилку для белья.

Потом его планы поменялись. Без какого-либо волшебного озарения, без внезапной вспышки, без дзенбуддистского постижения смысла бытия. Все само собой сложилось из перебивчатых ритмов.

В один прекрасный день в Хэмпстед приехала Милли с Клаудией и ее малышом. Джек смотрел по телику детскую передачу: ноги на столе, на ковре пустая пивная банка, в руке — початая. Он хотел было встать и выйти, но остался сидеть, разыгрывая из себя несчастного придурка и делая вид, что уже пристрастился к кокаину. Может, даже подсел на героин.

Милли направилась прямиком в кухню. Клаудия с ребенком на руках улыбнулась ему. Она выглядела не такой измученной, как раньше, но была по-прежнему тонка и пикантна; бившие в окно лучи высветили ее стройную фигурку. Малыш Рикко мял пухлой ладошкой заостренную грудь матери.

— Привет, Джек!

— Привет, Клаудия.

— Какую передачу смотришь?

— Про жизнь в психушке.

— Надеюсь, мы по-прежнему друзья, да?

— Конечно, вполне годимся для ménage à trois[150], — с напускной язвительностью сказал он, хотя на короткий миг такая перспектива ему даже понравилась. Он мог бы вместе с ними мыться, наблюдать, как они ищут кристаллики соли для ванны в интимных местечках друг друга, а потом идти в поле мотыжить землю или собирать оливки в краю, где пейзаж утыкан восклицательными знаками кипарисов, а горячий воздух напоен ароматами диких трав.

Клаудия вышла. Из кухни донесся взрыв смеха. Даже два, причем явно ехидного смеха. Джек упорно не двигался с места, глядя на экран, где поющая корова тыкалась носом в высокий ворот молодого ведущего с прической, как у Перри Комо[151]. Милли с Клаудией уехали, не попрощавшись.

Однажды вечером, во время ужина, позвонил вернувшийся с Сицилии Говард. Поскольку отец не был в курсе событий, Джек поспешно вышел из-за стола. Они с Говардом договорились встретиться назавтра под вечер у Ковент-Гардена и попить пивка.

Друзья расположились на веранде; вокруг весело гомонили клерки, стремительно осушавшие стакан за стаканом, вместо того чтобы идти к домочадцам. Говард покрутил перед Джеком зажившим, но еще не очень гибким пальцем; Джек поздравил приятеля. Говард отрастил усы, похожие на крылышки крапивника, лицо у него загорело неровно, пятнами. Как обычно, он категорически заявил, что это его последняя поездка на Сицилию.

— Сумасшедший дом! — возмущался он. — Мафия все насквозь разъела! А Евросоюз сыплет и сыплет бабки в их бездонные карманы. Гниющая пята Европы.

— Но тебе-то платят хорошо.

— Мне платят хорошо.

— И солнце сияет.

— И солнце сияет.

— И самцов — хоть завались.

— И Этна, — задумчиво проговорил Говард. — Куда ни глянь, кругом сплошная черная застывшая лава. Кажется, я первым это сказал?..

— Что именно?

— Что перед этим зрелищем все людские усилия представляются совершенно бессмысленными? Нет, не я.

Джек вкратце изложил все сколько-нибудь существенные события последнего времени.

— Озадачил ты меня своим рассказом, — признался Говард. — Я совершенно оглоушен. Просто в шоке. Знай я, как все повернется, ни за что не предложил бы…

— Ладно, брось! — остановил его Джек. — Она использовала тебя в качестве алиби.

— А что с Яаном? Ты намерен с ним повидаться?

— По малышу я скучаю.

— Так поезжай к нему. И не тяни!

Джек вздохнул.