Затаив дыхание

Я чуть заметно киваю; но приехал-то я ради Яана, не ради чего-то другого.

— Я много думай тут, — продолжает она. — Слишком много думай.

— Вернее сказать, размышляла.

— Раз-мыш-лял?

— Да, размышляла. Могу учить тебя английскому языку.

Она опять смеется:

— Очень хорошо!

— Одному человеку трудно, — замечаю я, довольный, что мы поладили.

Маарджи, охая, встает, чтобы сварить еще кофе.

Детектив закончился, на экране рекламные ролики: блондинка со смехом разбрасывает по газону эстонский стиральный порошок; красный автомобиль мчит по итальянской пьяцце; подновленный кусочек курятины в кляре «Мак-наггет» заигрывает с новым отношением эстонцев к своему здоровью.

Я отвожу глаза и с удовольствием смотрю на недавнюю глянцевую фотографию семьи на фоне маяка; я заметил его во время странствий по острову — на оконечности скалистой косы. На снимке все четверо, в том числе Яан в прогулочной коляске. Микель выглядит как всегда, только в очках. Рядом — фото Кайи, она снята крупным планом, скорее всего, в студии; на вид ей лет четырнадцать-пятнадцать. Карточка висела тут и прежде, я в этом уверен, но теперь смотрится иначе.

Девушка на снимке улыбается, но улыбка у нее не вполне Кайина: нет ямочек, один передний зуб чуточку налезает на соседний. Одета в строгое аккуратное платьице с белым воротничком. В остальном же это хорошо знакомая мне Кайя. И все-таки не совсем: хотя она снята с большим приближением, отличной техникой, под ярким студийным светом и фото тщательно отретушировано, Кайя выглядит заурядно, ее лицо не притягивает взгляд. Но за несколько лет человек может сильно измениться, думаю я; это же не двадцатисемилетняя Кайя, а девушка, только начинающая взрослеть.

Склонив голову, Маарджи тяжело вздыхает: в одной руке у нее настольная фотография Микеля, в другой — прижатый к носу платочек. Она беззвучно плачет, и платочек темнеет от слез.

— Микель, полмесяца, очень плохо. Очень-очень плохо. Кровь изнутри. Потом ничего. Просто плакать во сне. Потом белый и — спать навсегда. Как телик: чик, и всё.

На экране ведущий смеется, весело помахивая огромной копией евробанкноты.

Маарджи разрешает мне сопроводить ее на кладбище, к могиле Микеля. Идем всего десять минут; вот он, маленький кочковатый погост под кедрами, на самой окраине города. Маарджи ходит сюда ежедневно. Влажная трава поскрипывает под ногами; тропинки, однако, нет. Поодаль — могилы отца Маарджи и ловко орудовавшей сковородками матери. Ее двоюродные дедушки похоронены на разных военных кладбищах. На табличке четкие цифры: 1940–2003. Под нею горшки с растениями и букетик мелких засохших весенних цветочков, собранных на обочинах дороги. Прежде чем Маарджи успевает открыть рот, я догадываюсь, что букетик принес Яан.

— Очень близко. Да, Яан кладет цветок. Так лучше.

— Гораздо лучше, — соглашаюсь я, тронутый ее горем, которое напомнило мне мое собственное.

Маарджи шмыгает носом, я осторожно кладу руку ей на плечо. На ощупь оно, в общем-то, похоже на плечо моей матери.

Мы стоим вдвоем у могил и дружно хлюпаем носами.

Я чувствую, что в душе вспыхивает острая потребность увидеть Кайю, побыть с ней.

Но я приехал сюда ради Яана, а не Кайи, напоминаю я себе. Все еще приходится напоминать. Пока что я до конца не справился с этим наваждением.

На могиле Микеля, как и на маминой могиле, цветут желтые крокусы, а еще красивые, похожие на звезды цветочки; никак не могу запомнить их название.

От дома Маарджи до нынешнего жилища Кайи примерно двадцать минут езды на велосипеде; это старый, крытый соломой хутор, принадлежавший когда-то дяде Тоомаса. Последние шесть лет Тоомас без устали ремонтировал и реставрировал дом. Чтобы добраться туда, я прошу одолжить мне старый велосипед Микеля.

Но сначала, по настоянию Маарджи, надо принять душ. Как у любого настоящего бродяги, чистой смены белья у меня нет.

Я раздеваюсь в бывшей Кайиной комнате, где шесть лет назад мы предавались любви, пока Маарджи болтала по телефону с теткой. Здесь ничто не изменилось: на подоконнике та же фарфоровая белочка просит нас остановиться, пока не поздно. Но мы не остановились. И в результате на свет появился Яан, в этом у меня почти нет сомнений.

Грязь явно не желает расставаться со мной, особенно упорствуя на щиколотках. После душа я ощущаю запах от моей одежды, он куда крепче, чем я предполагал, но хотя бы не отталкивающий.

Убедившись, что я принял душ, Маарджи звонит Кайе; в потоке эстонской речи я улавливаю свое имя, оно настойчиво повторяется несколько раз, подкрепляемое кивками головы, словно на том конце провода Кайя выражает недоверие. После чего трубка переходит ко мне. Сердце подкатывает к самому горлу.

Голос у Кайи обеспокоенный, а не удивленный.

— Ты меня преследуешь?

— Нет.

— Нет?

— Кайя, пойми, я просто скучаю по Яану. В гостинице я проверил коробку с бумажными салфетками. Моя почти пуста. Мама умерла, жена меня бросила.

— Правда?

— Да.

Пауза. Кайя вздыхает. По-моему, на заднем плане слышится голос Яана.

— О Боже. Очень жаль твою маму.

— Зато жены не жаль, — почти шутливо добавляю я; надеюсь, она догадывается, что я улыбаюсь.