Затаив дыхание

— Онемел, что ли? Знаю, знаю, в чем тут дело. Перебираешь в уме разные идейки. Тишина, потом резкое звяканье колокольчиков и, конечно, эти долбаные трезвучия в ля-миноре. — Не обращая внимания на пустые бокалы гостей, он подлил вина себе. — После отъезда в Гаагу ты не сочинил ничего пристойного. С тем же успехом можешь взять из гардероба пустые вешалки и побрякать ими. Эффект тот же. Но не столь оригинально.

Почему-то Джек чувствовал себя опустошенным. Учителя ведь не родители, на учителя не очень-то поорешь. А слова Роджера об Эстонии задели его больнее, чем ироничные замечания о музыке Джека. Он же отлично понимает, что годы назад Роджер подрезал ему крылья своим академизмом: музыкальные озарения молодого Миддлтона стали восприниматься как никчемный продукт его жалкого социального статуса. И все равно, чувство было такое, что из легких откачали воздух.

— Значит, мне всего лишь нужно обзавестись косматой бородой, — заметил Джек, припомнив колкую насмешку над Пяртом, появившуюся в одной из солидных газет того времени. Он даже послал тогда в редакцию возмущенное письмо, о чем позже пожалел, хотя письмо так и не было опубликовано.

— Очень верно, очень верно, — отозвался Роджер, явно сбитый с толку. — Положить тебе еще ребрышек? А сосиску? И салату к ней? А это — привет от итальянской кухни, от Клаудии.

Он выловил из вазы с салатом крошечный кубик сыра фета и бросил в свой разинутый рот. Джек похлопал себя по животу:

— Нет, Роджер, спасибо. Сыт.

Их глаза встретились. Несмотря ни на что, Джек ощутил прежнюю близость со своим престарелым учителем, и это чувство отразилось в его взгляде. Несмотря на попытку возродиться в новом браке, Роджер Гроув-Кэри превратился в развалину с жуткими мешками под глазами. А ведь он, как и Джек, слыл когда-то «самым многообещающим молодым композитором Англии». Вместе с Корнелиусом Кардью он примкнул к маоистам — правда, очень ненадолго, — но малоприятные последствия ощущаются до сих пор. Сам Джек никогда не увлекался маоизмом, да и ничем другим: его поколение, запуганное правлением Маргарет Тэтчер, польстилось на бабло. Внезапно Джек живо вспомнил, как в таллиннском зоопарке крысы пожирали обед снежного барса. С чего вдруг в памяти всплыла именно эта картина? Почему не Кайя в кафе «Майолика» или на острове, где в сумерках из камышей взлетали, вытянув длинные шеи, журавли? Ощущение ее ладони в своей руке. Запах ее волос. И накаленных сосновых досок в сауне. Скользкая, как у тюленя, кожа.

— Признайся, Джек.

— Признаться? В чем, Роджер?

— Что ты тоже накололся, в точности, как я. А? Признайся. Тебе не хватило твердости. Ты в любую минуту был готов все переиграть как надо. Девчачье свойство.

Джек покачал головой:

— Я же не фундаменталист, Роджер. Это фундаменталисты взрывают поезда и автобусы.

— О Господи! Я даже Клаудии сказал: готов расцеловать тебе соски, если у нас за весь вечер ни разу не зайдет речь о самом неинтересном событии года.

— Неинтересном?

— В конечном счете, Джек, все это не имеет значения. Ну, взорвали несколько человек. Эка невидаль! Такое происходит беспрестанно. Оглянись на историю мира. Вся история — это склад старья.

— Вся история — это склад старья, — повторил Джек. — Здорово сказано. Правда, здорово. Надо запомнить.

— Или взглянем на доисторическую эпоху, — продолжал Роджер, явно польщенный словами Джека — видимо, они задели самую чувствительную часть его души, то есть все его существо. — Попытайся взглянуть на вещи широко, не чурайся обобщений. Знаешь, о чем я думаю, когда читаю преувеличенно трагический заголовок или смотрю новости по телевизору? О полном уничтожении жизни в Пермский период. Девяносто пять процентов всего живого было стерто с лица земли. Мы даже точно не знаем почему. Стерто, и все. Исследование окаменелостей и прочих дошедших до нас ископаемых ответа не дает.

— Когда это случилось?

— Двести-триста миллионов лет назад. Давненько. Девяноста пяти процентов — как не бывало.

— Очень давно. Только гении вроде тебя, Роджер, способны это осмыслить.

— Вот именно. — Лесть, видимо, подействовала, вызвала доверие. От вина на верхней губе Роджера остались бордовые усики. — Куда, черт возьми, подевалась твоя прекрасная жена? Она в самом деле прекрасна. С эстетической точки зрения. И с чувственной тоже. Да с любой.

— А с духовной?

— Да пошел ты со своей духовностью! — рявкнул Роджер.

Рикко, наконец, угомонился; Милли вернулась в сад вместе с Клаудией, и перед десертом началась дискуссия о материализованной энергии, то есть, объяснила Милли, энергии, необходимой для транспортировки любой продукции. В этом смысле, подчеркнула она, австралийское вино, которое они тут распивали, дорого обошлось окружающей среде.

— Какой смысл возить вино с другого конца света, когда у нас в Европе вина — целые озера?

— Это и называется торговля в интересах Содружества, — сказал Роджер. — К тому же французы пристойного вина уже не производят. У них даже еда испортилась. А у нас, черт возьми, есть из чего выбирать, и всё куда вкуснее.