Затерянные в океане

Кисти тоже были его собственного производства, и вскоре я понял, откуда они берутся. У Кэнскэ была любимица, здоровенная орангутаниха по имени Томодачи, которая частенько являлась к нему, чтобы он её почесал. Один раз Кэнскэ расчёсывал её, сидя у входа в пещеру, а другие орангутаны смотрели. И тут я вижу: он берёт и выдёргивает несколько самых длинных и тёмных волосков с её спины. Поднимает их, показывает мне, а сам заговорщически так ухмыляется. Я тогда не сообразил, чего это он. А потом сам наблюдал, как на верстаке он подре́зал волоски ножом, обмакнул их в древесный сок, который нацедил утром, потом вырезал в бамбуковой палочке небольшое углубление и вставил туда Томодачины шерстинки. Назавтра клей высох, и у Кэнскэ была новая кисточка. Вот так вот он и умудрялся добывать всё, что ему надо.

Однажды мы с ним молча рисовали, а снаружи поливал дождь, и вдруг Кэнскэ прервал работу, отложил кисточку и заговорил. Говорил он очень медленно, тщательно взвешивая каждое слово, как если бы эту свою речь он долго обдумывал.

– Я учить тебя рисовать, Мика. – Это было впервые, когда он назвал меня по имени. – Ты учи меня говорить английский. Я хотеть говорить английский. Ты учи меня.

Так и начался наш нескончаемый урок английского. Каждый день, с рассвета до сумерек, я называл по-английски всё, что нас окружало. Мы жили и дальше, как жили, но отныне я говорил. А он эхом повторял те слова и фразы, которые ему нравились. И на лбу у него от усилий проступали складки.

Произнося слово, он точно заглатывал его прямо в память. Я ему говорю, он повторяет, и всё – он запомнил намертво. Забывал он очень редко, а когда это случалось, он сердился. Иногда я скажу какое-то слово, а глаза у него так и вспыхивают огнём. И он давай кивать, улыбаться, будто узнаёт что-то давно забытое, будто приветствует старого друга. И такие слова он повторял несколько раз, смакуя их, а потом отправлял в глубины памяти на веки вечные. И конечно же, чем больше слов он узнавал, тем чаще пробовал что-то из них составить. Отдельные слова понемногу складывались у него в отрывистые выражения, а те – в целые фразы. Произношение у него, правда, было хоть стой, хоть падай, как он ни старался его исправить. Майкл так и остался Микой, ну иногда разве что делался Микасаном. Нам легче стало общаться с помощью слов, и молчание, некогда скрепившее нашу дружбу, было нарушено. Молчание никогда нам не мешало, но всё же немного сковывало.

Мы сидели как-то на закате у входа в пещеру, и Кэнскэ сказал:

– Давай смотреть, Микасан, я понимать или нет. Ты расскажи мне историю. Твою историю. Где жить, откуда приехать на мой остров. От дитя до теперь. Я слушать.

И я рассказал. Я рассказал ему о доме, и о маме с папой, и как закрыли кирпичный завод, и как мы играли в футбол с Эдди и «Грязунами», и о «Пегги Сью» и нашей кругосветке, о футболе в Бразилии, и о львах в Африке, и о пауках в Австралии, и как мама заболела, и как я ночью упал за борт.

– Очень хорошо. Я понимать. Очень хорошо, – покивал он, когда я закончил. – Значит, футбол. Я играть в футбол тоже, маленький. Много счастья, очень давно, в Японии, дома. – Он чуть-чуть помолчал. – Ты далеко, дом далеко, Микасан. Ты очень грустный иногда. Я вижу. Значит, я тебе дать счастье. Завтра ловить рыбу, я рассказать мою историю. Моя история, твоя история, одна история теперь может быть.

Солнце быстро закатилось за горизонт. Мы встали и поклонились друг другу.

– Оясуми насай, – сказал он.

– Спокойной ночи, – сказал я.

Только желая мне спокойной ночи, Кэнскэ говорил по-японски. И пел он всё же по-японски – чаще всего. С моей подачи и по-английски немножко тоже. Я научил его «Десяти зелёным бутылкам», и он смеялся каждый раз, когда пел их. Он так замечательно смеялся. Или даже скорее долго хихикал, совсем негромко. Но мне всегда его смех согревал душу.

Наутро Кэнскэ, прихватив с собой две удочки и сеть, повёл меня в джунгли.

– Сегодня ловить большую рыбу, Мика, не маленькую рыбу, – объявил он.

Мы с ним направлялись в ту часть острова, куда меня вынесло морем несколько месяцев назад. Я уже давненько там не появлялся – незачем было, потому что фруктов там росло совсем мало. Сначала мы шли по какой-то тернистой тропе, продираясь через джунгли, а потом тропка запетляла вниз с утёса к укромной песчаной бухте. Только мы очутились на берегу, как Стелла ринулась на мелководье, лаем зовя меня играть.

Кэнскэ вдруг вцепился мне в плечо:

– Ты смотри, Микасан. Что видеть? – В глазах у него плясали лукавые искорки. А я никак не мог взять в толк, куда мне смотреть и что я тут должен видеть. – Ничего тут, да? Я парень умный. Ты смотри. Я показывать.