Затерянные в океане

Всё это время – а я, должно быть, провёл на острове уже несколько месяцев – Кэнскэ говорил очень мало. Те немногие английские слова, которые он знал, как будто давались ему с большим трудом. Когда мы пытались объясняться с помощью слов, от этого всегда было мало проку. Поэтому мы по большей части улыбались и кивали, напевали и показывали. И иногда даже рисовали на песке. Нам этого вполне хватало. Но я по-прежнему терзался разными вопросами и сгорал от любопытства. Как Кэнскэ очутился тут, на острове, совсем один? И давно ли он здесь? Откуда взялись все эти кастрюли, сковородки, инструменты и нож, с которым он не расстаётся? Откуда простыни в деревянных сундуках? Откуда все эти вещи? И сам он откуда? Почему сейчас он ко мне так добр, а раньше ненавидел меня? Но едва я осмеливался раскрыть рот, Кэнскэ просто качал головой и отворачивался, как глухой, стыдящийся своего недуга. Я никогда не мог сказать наверняка: он правда меня не понимает или не хочет понимать. Но я видел, что от моих расспросов ему не по себе. Спрашивать – это как вторгаться в его жизнь. И я решил придержать любопытство до лучших времён.

Распорядок у нас был строгий, и без дела мы не сидели. Подъём на рассвете, потом купание в источнике – нужно было немного спуститься по тропке, где со склона холма низвергалась в огромную гладкую чашу из камня чистая прохладная вода. Там же мы стирали наши простыни и одежду (Кэнскэ и мне сделал кимоно), отбивали их и разглаживали на камнях, а потом уже развешивали сушиться на ветке ближайшего дерева. На завтрак мы пили густой фруктовый сок с мякотью – по-моему, каждый раз какой-то новый, – ели бананы и кокосы. Бананы мне никогда не приедались, а вот кокосы быстро надоели. Утром мы рыбачили на отмели или собирали фрукты в джунглях. Иногда после шторма мы бродили по берегу в поисках раковин для его рисунков – годились только самые большие и плоские – или плавника. Плавник мы складывали за пещерой, и у нас было две поленницы: одна на растопку, а вторая, насколько я понял, для поделок. Потом наступало время обеда: сырая рыба и всегда плод хлебного дерева – вечно безвкусный и с трудом глотавшийся. Обедали мы в пещере, а после ложились ненадолго вздремнуть. Проснувшись, Кэнскэ усаживался за свой рисовальный стол. А меня так увлекала его работа, что каждый раз я досадовал на сумерки, которые подкрадывались слишком уж неожиданно. Вечером мы варили на огне уху. У нас всё шло в котелок – и хвосты, и головы, Кэнскэ ничего не выбрасывал. Суп приправлялся дюжиной разных трав. А на закуску – красные бананы. Их я мог съесть сколько угодно. Покончив с ужином, мы садились у входа в пещеру и провожали уходящее за море солнце. А после, церемонно поклонившись друг другу, мы раскатывали спальные циновки – Кэнскэ свою, а я свою.

Когда Кэнскэ работал, я смотрел на него как заворожённый. Он ко всему, за что бы ни брался, подходил очень вдумчиво, очень сосредоточенно. Но наблюдать за его рисованием – это было особое удовольствие. Мне он позволял разве что сидеть на коленях позади него и молча смотреть. Я догадывался, что ему нужно это уединение, что нельзя его беспокоить. Перед собой на столе он расставлял три блюдца: одно с чернилами осьминога (осьминоги давали Кэнскэ не только еду), второе с водой и третье, чтобы смешивать. Кисть он всегда держал очень уверенно и прямо; четыре пальца вдоль одной стороны, большой палец – с другой. Он садился на колени и склонялся так, что борода чуть ли не касалась раковины, – это, наверное, потому, что он был немножко близорукий. Я мог смотреть на него не отрываясь долгие часы и восхищаться тонкостью его работы, твёрдостью его руки.

В один дождливый день – а на острове уж если зарядит, бывало, то льёт как из ведра – я обнаружил, что меня тоже поджидают раковина, три блюдечка и кисть. И Кэнскэ с упоением взялся руководить моими первыми неуклюжими попытками. Сначала я попробовал изобразить медузу, которая меня чуть не убила. Кэнскэ посмеялся, но не обидно, а скорее вспомнив ту историю, которая и свела нас вместе. Рисование мне всегда нравилось, но Кэнскэ научил меня его любить. Я усвоил, что, прежде чем работать карандашом или кистью, нужно много наблюдать, создать картинку в голове, а потом рукой, с помощью кисти перенести её на раковину. И всё это он поведал мне без единого слова. Просто жестами.

Одного взгляда на пещеру было достаточно, чтобы догадаться, что здесь живёт настоящий мастер. Всю обстановку он сделал своими руками в основном из плавника – и сундуки, и верстак, и полки, и стол. И ещё он сплёл циновки, обшил стены бамбуком – всё сам. Внимательно всмотревшись, я увидел, насколько на совесть всё сработано – никаких гвоздей и винтов, только аккуратные штырьки, входящие в отверстия. Иногда Кэнскэ использовал что-то вроде клея, а иногда бечёвку. В одном углу у него хранились верёвки для лазания по деревьям, копья, рыболовные сети и удочки. И это всё, надо думать, он смастерил сам. (Хотя я никогда не видел, чтобы он рыбачил с удочкой.)