Затерянные в океане

Целыми днями я бродил взад-вперёд по острову и надеялся. Надеялся, что вернусь, а Кэнскэ меня простил и мы снова друзья, как раньше. Но он по-прежнему держался отстранённо. Мне так жаль было нашей потерянной дружбы! Помню, я уходил на другой конец острова, забирался на Сторожевой Холм и сидел там. Только я больше не ждал корабля на горизонте. Я репетировал, что я скажу Кэнскэ. Но сколько ни репетируй, сколько ни изобретай оправданий, ничего от этого не изменится. Я совершил предательство. Никак иначе мой поступок не назовёшь. И в конце концов Кэнскэ всё сам мне объяснил.

Мы уже улеглись спать, как вдруг у входа в пещеру появилась Томодачи и, пригнувшись, заглянула внутрь. Она ещё два или три раза так делала: приходила, несколько минут изучала пещеру, сосредоточенно смотрела на нас и снова уходила. Наконец в темноте раздался голос Кэнскэ.

– Она потерять Киканбо опять, – произнёс он. – Всегда терять своего малыша. Киканбо очень непослушный малыш. Всё время убегать. Томодачи делаться грустная мама. – И он шуганул орангутаниху, хлопнув в ладоши. – Киканбо тут нет, Томодачи. Тут нет.

Но Томодачи не уходила. Ей, похоже, нужны были внимание и сочувствие. Я нередко подмечал, что орангутаны приходят к Кэнскэ, когда они расстроены или напуганы, просто чтобы побыть рядом с ним. Постояв немного, Томодачи скользнула в темноту. Мы снова остались наедине с голосами джунглей и своим молчанием. И Кэнскэ внезапно его прервал.

– Я думать много мыслей… – начал он. – Ты не спать, Микасан?

Он не звал меня по имени с того самого дня, когда Стелла принесла кока-кольную бутылку.

– Нет, – отозвался я.

– Очень хорошо. Я иметь сказать много. Ты слушай. Я говорить. Я думать много мыслей. Я думать о Томодачи, и тогда я думать о твоей маме. Твоя мама, она тоже терять дитя. Тебя терять. Это для неё очень грустно. Может, она искать и не находить тебя. Тебя не быть там, когда она искать. Она решить, ты мёртвый навсегда. Но она видеть тебя в уме. Я говорить с тобой, а она видеть тебя в уме. Ты всегда там. Я знаю. У меня тоже быть сын. Быть Мития. Он всегда в моей памяти. И Кими тоже. Они мёртвые совсем, но они у меня в уме. В моей памяти навсегда.

Он надолго замолчал, и я решил было, что он уснул. Но вот он заговорил снова:

– Я сказать тебе свои мысли, Микасан. Так есть хорошо. Я остаться на острове, потому что хотеть остаться на острове. Я не хотеть домой, в Японию. У тебя всё не так. Ты хотеть вернуться домой, через море. И так правильно, так хорошо для тебя. Плохо для меня. Очень грустно для меня. Много лет я жить здесь один. Я счастливый. Потом ты прийти. Сначала я ненавидеть тебя. Но потом, скоро, ты мне как сын. Я думать, может, я тебе как отец, ты мне как сын. Ты уходить, и я совсем грустить. Я любить с тобой говорить. Я любить слушать. Я любить твой голос. Я хотеть ты остаться на острове. Понятно?

– Наверное, – прошептал я.

– Но ты делать плохую вещь. Мы друзья, а ты не говорить мне, что чувствовать. Не говорить, что делать. В этом нет чести. Я находить бутылку, читать слова, очень грустным человеком стать. Но потом я понять. Я думать, может, ты хотеть остаться тут, со мной, и хотеть ехать домой тоже. Ты находить бутылку, ты писать письмо. Ты не сказать мне, потому что я стать грустный. Я верно говорить, да?

– Ага, – выдохнул я.

– Ты очень юный человек, Микасан. Ты делать хороший рисунок, очень хороший рисунок, как Хокусай[14]. Тебя ждать долгая жизнь. Тебе никак жить всю жизнь на острове со стариком, который скоро мёртвый. Я подумать и изменить мысли. Ты знать, что мы делать завтра? – И, не дожидаясь ответа, он выпалил: – Мы начать строить новый костёр, большой костёр. Мы видеть корабль, и мы быть готовы. И тогда ты ехать домой. И ещё мы делать другую вещь. Мы играть в футбол, ты и я. Что ты говорить?

– Здорово, – только и смог выдавить я.

За считаные мгновения он снял с моих плеч неподъёмный груз вины и подарил мне такую радость! И надежду тоже.

– Очень хорошо. Очень хорошо. Ты спи теперь. Мы делать много работы завтра, много футбола.

Утром мы приступили к строительству. Новый костёр мы возводили на вершине холма над пещерой. Мы взяли почти всю растопку, которую насобирали для готовки, и сложили в сухом углу пещеры. Кэнскэ даже пожертвовал свои лучшие куски плавника. Носить было недалеко, и мы довольно скоро натаскали на приличный костёр. Кэнскэ сказал, что пока хватит, а потом мы ещё принесём из джунглей, и можно каждый день носить понемногу.

– Мы скоро зажечь такой большой костёр, что в Японии видеть, – засмеялся он. – Теперь обед, потом спать, потом футбол. Да?

Ближе к вечеру мы соорудили ворота, воткнув палки в песок, и по очереди принялись забивать друг другу голы. Мяч совсем размяк и не отскакивал от песка – совсем как на школьной спортплощадке. Но нам это не мешало. Кэнскэ, может, и опирался на палку, может, он и был древний, как здешние холмы, но голы-то он забивал лихо. И, между прочим, нередко. Так что пришлось мне попотеть на воротах.