Затерянный мир; Отравленный пояс; Рассказы о профессоре Челленджере; Туманная земля

Сайлас жил в одном из небольших кирпичных домов, образующих улицу Болтонз-Корт, что расположена на задворках Тоттенхем-Корт-роуд. Дом стоял в конце улицы, в тупике, причем одна из стен была общей с пивоварней. Комнатушки в домах были настолько малы, что обитатели квартала предпочитали проводить время на улице. Когда в свете единственного фонаря показалась коренастая фигура Сайласа, старики, вышедшие подышать свежим воздухом, проводили его неодобрительным взглядом: хотя моральные устои Болтонз-Корта были невысоки, некоторая социальная градация там все-таки существовала, причем Сайлас занимал в ней последнее место.

У порога своего дома стояла Ребекка Леви, высокая худая еврейка с крючковатым носом, — она жила как раз по соседству с нашим чемпионом. К ее ногам, держась за подол, жался ребенок. Ее глаза сверкали от гнева.

— Мистер Линден, — сказала она, когда Сайлас поравнялся с ней, — вам следует лучше присматривать за детьми. Сегодня ко мне приходила малышка Марджери. Девочка всегда голодна!

— Не суй свой нос в чужие дела, черт тебя подери! — прорычал в ответ Сайлас. — А я ведь уже тебя предупреждал. Будь ты мужчиной, мы бы иначе с тобой поговорили!

— Будь я мужчиной, ты бы вряд ли осмелился так со мной говорить. Стыдно, Сайлас Линден, так обращаться с этими несчастными крошками. Если дело дойдет до суда, уж я найду, что сказать.

— Пошла к черту! — ответил Линден, ногой открывая дверь своей халупы.

Из гостиной выглянула крупная, неряшливо одетая женщина с копной крашеных волос и остатками былой красоты, некогда цветущей, а теперь несколько перезрелой.

— А, это ты, — сказала она.

— А ты думала кто? Герцог Веллингтонский?

— Я думала, это взбесившийся бык сорвался с цепи и впилился рогами в нашу дверь.

— Шутишь, да?

— Считай, что так, хотя особого повода для шуток нет. В доме ни гроша, все пиво выпили, да еще от этих твоих паршивых детей одно расстройство.

— Что они еще натворили? — хмуро спросил Сайлас.

Когда эта достойная чета не находила повода повздорить друг с другом, они объединялись против детей. Сайлас прошел в гостиную и плюхнулся в кресло.

— Им опять являлось видение твоей первенькой.

— Ты-то откуда знаешь?

— А я слышала, как он что-то такое говорил девчонке. Мол, матушка была здесь. А потом с ним случился один из его припадков.

— Это у него в крови.

— Ну конечно, — ответила женщина. — А работают за него пусть дураки.

— Заткнись, женщина! У моего братца Тома тоже случаются припадки, а этот парень — точная копия своего дядюшки. Так, говоришь, он впал в транс? Ну а ты что?

Женщина злобно ухмыльнулась:

— Я поступила так же, как ты.

— Что, опять капала на него сургучом?

— Так, чуть-чуть. Только чтобы разбудить. Это единственный способ привести его в чувство.

Сайлас пожал плечами:

— Берегись, малышка. Что-то нас стали последнее время полицией пугать, а уж если увидят ожоги, то мы оба рискуем оказаться за решеткой.

— Сайлас Линден, ты дурак! Разве мать не имеет права наказывать собственных детей?

— Конечно, имеет, но это не твой ребенок, а о мачехах всегда идет дурная слава. Да еще эта проклятая еврейка… Когда ты в прошлый раз стирала белье, она видела, как ты била Марджери бельевой веревкой. Она сама мне об этом сказала. А сегодня еще привязалась, что, мол, девчонка голодна.

— Ишь ты, голодна! Прожорливые ублюдки! Я, когда обедала, по целой краюхе им дала! Да им бы не повредило немножко поголодать, по крайней мере, грубить перестали бы.

— Что? Вилли тебе нагрубил?

— Да, когда очнулся.

— Это после того, как ты вылила на него горячий сургуч?

— Так для его же блага, чтобы отучить от дурных привычек.

— Что же он сказал?

— Обругал меня последними словами, вот что. Про мамочку свою говорил — уж она бы, говорит, мне бы показала. От этой его мамочки меня просто тошнит.

— Ты Эми лучше не трожь. Она была хорошей женщиной.

— Вон как ты запел. Однако когда она была жива, ты как-то странно проявлял свою любовь.

— Заткни пасть! И так тошно, а тут еще ты со своей болтовней! Нашла чего — к могиле ревновать!

— А ее выродки могут меня оскорблять как угодно! Это меня-то, которая заботилась о тебе последние пять лет!

— Чего к словам цепляешься! Ладно, я с ним сейчас поговорю. Где ремень? Тащи сюда мальчишку!

Женщина кинулась его целовать.

— Сайлас, единственный ты мой!

— Черт возьми, всего обслюнявила. Видишь, я не в духе. Живо тащи Вилли! И Марджери заодно. Пусть смотрит и набирается ума — сдается мне, до нее эта наука доходит лучше, чем до него.

Женщина вышла, но тут же вернулась.

— Он опять в отключке, — сказала она. — Меня от одного его вида тошнит. Иди-ка сюда, Сайлас, да сам посмотри!

Они прошли в кухню. В очаге потрескивал огонь. На стуле возле огня, съежившись, сидел белокурый мальчик лет десяти. Его нежное личико было обращено к потолку, глаза полуприкрыты, из-под век виднелись только белки. На тонком, одухотворенном лице застыло выражение безмятежности и покоя. Из угла на брата смотрели печальные, испуганные глаза сестренки, бедной затравленной малышки, на год или два младше его.