Затерянный остров

Почти перед самым отплытием обстоятельства все же пробили брешь в защитной стене Марджери. Аткинсоны уехали на весь день и вернуться собирались только поздно ночью. Марджери, с утра хлопотавшая по хозяйству, на закате пришла к Уильяму на берег лагуны, и они вдвоем наблюдали, как на западе разгорается зарево с аметистово-апельсиновыми столбами дыма, а невероятные утесы и пики Муреа превращаются в замки и фантастические города из готического фольклора. Как бы ни менялось мнение Уильяма об островах, он не уставал восхищаться этим грандиозным повторяющимся изо дня в день спектаклем. В этот раз они с Марджери смотрели представление вдвоем, не произнося ни слова. Когда пожар отполыхал, Муреа помрачнел, а в темнеющей лагуне заплясали холодные огоньки, они поднялись с песка и побрели через окутанную сумраком плантацию. В палисаднике алые кротоны и бледно-желтые с розовым гибискусы уже тонули в ночной тропической темноте, а в воздухе витал приторный аромат жасмина и гардений. Картинно прекрасный тихоокеанский вечер. Они прошли бунгало насквозь и оказались на веранде, выходящей на лагуну. Масляные лампы отбрасывали два световых пятна, за пределами которых густели чернильные фиолетовые сумерки. Тучи крошечных мотыльков, прилетевших на свет, висели в воздухе, словно загадочные письмена. Примостившаяся высоко на стене ящерица молниеносным движением выбрасывала язык, а иногда и сама мелькала зеленой молнией, перемещаясь на новое место. Показались звезды, томные, как и весь вечерний воздух, в котором разливалась привычная симфония — далекий глухой рокот океанских волн у коралловых бастионов лагуны, сухой шелест пальм и легкий гитарный наигрыш из какой-то хижины. Уильям закурил сигарету, впитывая весь этот вечер целиком и чувствуя непривычное умиротворение.

— Чудесный вечер, — обронил он. — Днем можно сколько угодно изнемогать от зноя, но рассветы, закаты и вечера здесь не сравнятся ни с чем. Ты только взгляни! Уже, конечно, почти ничего не видно, однако атмосфера чувствуется.

— Наверное.

Удивленный ее досадливым тоном, Уильям обернулся, недоумевая, чем вызвана внезапная перемена настроения.

— Я ведь здесь совсем недавно, — объяснил он, — все никак не привыкну к этим вечерам.

— А я привыкла. И сыта ими по горло. — В голосе прорезалась злость.

— Вот этим всем?

— Да-да, вот этим всем. Знаю, красота необыкновенная, и дома я, наверное, буду рассказывать про здешнюю природу часами, но сейчас я готова завыть. Да, я не преувеличиваю. Завыть от тоски. Я хочу домой! Ну почему мы, англичане, такие? Почему нам не сидится дома, в тепле и уюте, почему нас куда-то вечно заносит? И не спорь со мной. Тверди мне сколько угодно про холод, сырость и туманы, но лучше места, чем Англия, на свете нет. С какой радостью я променяла бы этот сад — роскошнее не найдется на всем острове, спроси кого угодно, — на одну крошечную продрогшую примулу.

— О, я бы тоже! — воскликнул Уильям, растроганный видением крошечной продрогшей примулы. — Или даже на пару первоцветов, а может, нарциссов…

— Или английских фиалок. Я так устала от этих пышных, назойливых цветов. Наши родные скромные цветочки, которые робко проклевываются на опушках, когда вокруг еще сыро и холодно… Кажется, даже у Шекспира что-то такое есть, мы в школе учили, но ведь это чистая правда, согласись. Даже малюсенький букетик из них гораздо милее моему сердцу, чем все это удушливое тропическое буйство. А луга? Зеленые свежие луга, росистые, все в ромашках, одуванчике и лютиках…

— И размытое небо! — подхватил Уильям, в котором проснулся восторженный акварелист. — Размытое, со всеми его мягкими полутонами. Туман над лугом, холмы рассветным утром… А волшебное золотистое сияние осени?

— Да, и долгие, долгие сумерки — а не это безобразие, когда не успеешь опомниться, и уже темно. Летние вечера длятся бесконечно. А запах сена, о, Уильям, душистый аромат сена! А колокольчики, которые я видела в лесу под Хадли! А пичуги с их звонкими трелями! Ах, если я сейчас услышу дрозда, у меня, наверное, сердце разорвется…

— Это все понятно, Марджери, — рассудительно заметил Уильям, — но ведь нельзя ругать здешнюю природу только за то, что в ней нет ничего английского.

— Можно! — бросила она в сердцах. — Потому что я англичанка, и мне нужны милые сердцу английские вещи. Они берут за душу, а здесь ничего в душу не проникает. Здесь все слишком поверхностно, слишком беззаботно. Да, беззаботно. Ты понимаешь, о чем я. Солнце светит и светит, а когда понадобится, прольется легкий дождик. Никакого пробирающего до костей ветра, никаких заморозков, снега, слякоти, туманов и мороси. Таити называют раем на земле, но мне не нужен на земле рай. Да и потом, никакой это не рай, разве что для бездельников и разгильдяев, которые пальцем не хотят пошевелить лишний раз. Здесь все дается без труда, а это развращает. Английским первоцветам приходится пробивать себе дорогу сквозь наст и стоять насмерть под пронизывающим восточным ветром, зато если уж пробьются, то закалка у них на зависть всем другим цветам. Да ты и сам знаешь.