Затянутый узел

— Можно задать один вопрос? Что вы собираетесь дальше делать?

— Схожу на базу, выясню, в пользу кого и почему фабрика отказалась от фондовой ткани, и так далее. — Для пущей важности я добавил: — Обычная практика.

— А потом все опубликуете?

— Конечно. Почему такой интерес? Вы же сказали, что отношения к этому не имеете.

— Не имею. Еще я сказал, что надо помогать друг другу. Гиви мой товарищ. У него семья… Вы хотите, чтобы Гиви уволили с фабрики? Проступок в общем-то незначительный… Неужели ничего нельзя сделать? Ну, опубликуете вы вашу статью и угробите хорошего человека. За сколько?

— Что за сколько?

— Сколько вам заплатит газета?

— Это не имеет никакого значения.

— Как это не имеет?! Небось рублей тридцать. Не больше. Я вам плачу три тысячи.

Значит, все куда сложнее, нежели Шота пытался представить, и он связан с Коберидзе, подумал я. Но что ответить? Я понятия не имел, как надо вести себя в подобной ситуации.

— Десять тысяч, — сказал я, ожидая, что Шота взорвется негодованием и разговор закончится.

Он спокойно сказал:

— Нет. Не больше трех. И то много.

Вдруг я подумал, что валяю дурака, обсуждаю какие-то суммы, торгуюсь, словно делец, и с кем.

— Послушайте, Шота…

— Три тысячи, дорогой, большая сумма за час работы.

— Дело в том, что я взяток не беру.

— Ну и дурак!

Кровь хлынула к лицу. Но благоразумие удержало меня. Не хватало еще драться на проспекте Руставели в двух шагах от редакции. Я вышел из машины.

— Крутит, торгуется! Пиши за тридцать рублей. Большего ты и не стоишь! — Шота с места рванул машину.

Я вошел в театр через служебный вход.

За стеклянной загородкой тетушка Айкануш читала книгу.

— А, Серго! Как там мой Ашот?

Она неизменно задавала этот вопрос, будто видела меня чаще, чем сына.

Я был зол на Ашота за то, что он сказал о пьесе Левану, но как всегда ответил:

— Прекрасно. Стрижет и бреет.

— Мананы еще нет.

— Я подожду в фойе.

— Говорят, в новом сезоне ваше имя не будет сходить с афиш.

— Сахар на ваш язык, тетушка Айкануш. А кто говорит?

— Сахар сейчас не дефицит. Манана говорит.

— А что дефицит?

— Билеты на хороший спектакль. Не забудете тетушку Айкануш? Шесть билетов. Я всех своих подруг приведу и так будем хлопать, что молодые позавидуют.

— Не забуду. Честное слово, не забуду.

В фойе горела лишь одна лампа. На стенах висели портреты артистов и огромные фотографии сцен из спектаклей.

Паркет мерцал. Пахло мастикой.

Я осторожно ступал по парусине, покрывающей ковровую дорожку.

Чем-то таинственным веяло от всего этого, и каждый раз я испытывал волнение.

Полгода назад, когда Манана назначила мне первую встречу, я так же вышагивал в сумраке фойе, с трепетом ожидая разговора, который, как я предполагал, решит мою судьбу. Тогда я не знал, что в театре существует, помимо «да» и «нет», нечто среднее между ними. Манана опаздывала, и я тревожился, что она вообще не придет. Впоследствии она тоже опаздывала, и я привык к ее опозданиям, как привык к внезапному появлению с полной хозяйственной сумкой и вопросу:

— Сигареты есть?

Она стремительно мчалась к своему кабинету, будто к вагону уходящего поезда, влетала в него, бросала сумку и с облегчением плюхалась на диван. Кабинет был маленьким, диван узким, напоминающим диваны в спальных вагонах, и каждый раз я не мог отделаться от ощущения, что мы куда-то едем.

Переходя от одного портрета к другому, я мысленно отбирал актеров для своей пьесы. Я остановился напротив двери с табличкой: «Главный режиссер». В эту дверь я входил лишь однажды.

Наверно, в кабинете мало что изменилось с тех пор, как основали театр. Массивная мебель с медными украшениями, книги с золотыми корешками в шкафу, паркетный пол с инкрустацией, бронзовая люстра — все дышало спокойствием и основательностью прошлого века.

— Раз вы пришли к нам, вы должны знать наш театр, — сказал мне Тариэл Чарквиани. — Наша ориентация — современность. Нужны пьесы о сегодняшнем дне. А их нет. О чем же ваша пьеса?

— О человеке, который в пятьдесят семь лет, поняв, что прожил свою жизнь неправильно, решил все изменить. Он директор завода. До сих пор он плыл по течению, жил, как говорит сам, по инструкции.

— Что-то изнутри толкает его пересмотреть свою жизнь, свои позиции?

— Да, именно так.

— Интересно. Очень интересно. Как вы понимаете, я ничего обещать не могу, не ознакомившись с пьесой. Но обещаю, что быстро прочту ее и дам прочесть заведующей литературной частью. У нас знающая и опытная завлит.

— Спасибо.

— Вам спасибо, что пришли в наш театр. Звоните мне через неделю.

Он проводил меня в приемную и ждал, пока я надену пальто.

— Я, кажется, начну верить в сны, — сказал он. — В который раз вижу сон, будто поднимаюсь в гору, зная, что на ее вершине кто-то закопал главную пьесу, которую я должен, обязан поставить. Добираюсь до вершины, руками раскапываю землю, нахожу рукопись, а в ней какая-то абракадабра. Пытаюсь читать, ничего не понимаю и бессильно плачу. Измученный, спускаюсь с горы и почему-то оказываюсь в пустыне. Ноги вязнут в песке. Слепит солнце. И вдруг рядом со мной человек в белом. Он протягивает свиток. Я разворачиваю его и вижу…