Затишье

— Позорит всякий честный административный аппарат, позорит мундир, — подтвердил Познанский; по-видимому, он отдохнул и оправился. — Я бы охотно поехал вместе с вами. Но долг есть долг. И, кроме того, происходят очень важные события… Чем больше суетишься, тем меньше их видишь — если только не принадлежишь к избранным и званым. А наш брат к ним не принадлежит. Так идемте, Бертин, уложите свой портфель и съешьте положенную вам кашу с мясными консервами.

Разрешение пользоваться скорыми поездами, отпечатанное на белой бумаге, с приложением казенной печати… Какой от него прок, если скорых поездов не существует? Бертин сел в купе, битком набитое унтер-офицерами и другими служаками, ехавшими через Варшаву на родину насладиться отпуском; при других обстоятельствах этот отпуск раздосадовал бы их, так как им больше всего хотелось провести дома рождественские праздники. Но на этот раз — совсем иной воздух, иное настроение. Все потеснились. Хотя новый пассажир был самый обыкновенный ландштурмист, но очки и портфель указывали, что он состоит при штабе. Тотчас же посыпались расспросы, что нового и когда же, черт возьми, будет подписано перемирие.

— Не состоится? Перемирие? Состоится! Народ, на который сыпалось столько шишек, как на русских, и который поставил у руля подлинно пролетарских и крестьянских вождей, — такой народ добьется мира.

Это сказал унтер-офицер из саперов, бородатый и очкастый, и никто из пассажиров не возражал ему, даже когда он высказал пожелание, чтобы сидящий в тюрьме Карл Либкнехт, вместо того чтобы клеить там картонные коробки, как можно скорее вернулся в рейхстаг и занялся черепными коробками своих товарищей по фракции. Да, следовало бы вправить им мозги и вообще расшевелить их.

Бертин угодил пассажирам, выложив несколько новостей, почерпнутых у Вольдемара Гройлиха; все хвалили большевиков за то, что они не покинули на произвол судьбы солдат, сражающихся по ту сторону Рейна, и хотят избавить ударные немецкие батальоны от бесчисленных новых потерь. Молодой унтер-офицер из драгун в свою очередь рассказал содержание последней военной сводки: он прочел ее в только что вышедшем номере «Газеты X армии». Генерал Алленби, сказано было в сводке, завоевал Яффу; американский генеральный штаб еще до Вердена решил воевать; немецкие дивизии сражаются теперь при Капоретто и Тольмене. И, наконец: немцы с большими усилиями отвоевали местность под Камбре, занятую англичанами несколько месяцев назад благодаря неожиданному натиску танков.

— Мы, значит, везде побеждаем? — спросил сержант-артиллерист, на что сапер ответил:

— Кроме мертвецов — они всегда побежденные.

— Что ж, значит, им не повезло, — сказал артиллерист, закуривая свою трубку.

Воздух в купе вокруг всех этих посеревших лиц и поношенных, но опрятных, вычищенных мундиров был до того сизым, что казался непроницаемым. Бертин сразу же почувствовал, что здесь может дышать лишь тот, кто сам курит, и вооружился сигарой. К счастью, какой-то унтер-офицер санитарной службы предложил приоткрыть окно; поезд как раз медленно полз в гору. Вскоре разговор зашел о жизни и смерти, о судьбе и предопределении, о религии и суеверии. Ни один из семи солдат не был привержен к какой-нибудь церкви, хотя все исповедовали ту или иную веру. Попы свой век отжили.

В конце концов Бертину стало жарко. Он снял шинель и разостлал ее как одеяло на коленях. Санитар, собиравшийся читать, попросил его поменяться местами, так как Бертин сидел под лампой, которая как раз зажглась.

— Что же тебе всучили в полевой книжной лавке, друг?

— Совсем не всучили, — ответил тот и протянул Бертину хорошо переплетенный и отпечатанный четким шрифтом томик какого-то книжного издательства, которое называлось «Домашнее чтение». Превосходные рассказы немецких и иностранных писателей перемежались с весьма посредственными новеллами. Цена была доступная.

В томик вошли и короткие рассказы Чарльза Диккенса. Санитар собирался прочесть «Рождественскую сказку» и вскоре забыл обо всем на свете, уйдя в эти чеканные фразы.

А Бертин забился в угол, где сидел раньше санитар, и посасывал сигару; он извлек из своей памяти начальные строки рассказа, дремавшие в ней еще со школьной скамьи: «Marley was dead to begin with… he was as dead as a door-nail… I might have been inclined, myself, to regard a coffin-nail as the deadest piece of ironmongery in the trade…»[23]

Вспомнился ему и добросовестный учитель Майчак, требовавший, чтобы они вызубрили этот рассказ! Диккенс — вот писатель! Бертин тихонько вздохнул. Он не верил, что у него есть шансы хоть когда-нибудь подняться на такую высоту; ведь Чарльза Диккенса в подлиннике или в переводе читали и любили на всем земном шаре.