Затишье

— Вот, вот, самое мерзкое. Послушайте, господа! «По окончании двух лет после манифеста мы освобождаемся от всяких обязательных с помещиком отношений. А те из нас, кои будут обрабатывать данные им в надел земли, останутся в крепости у помещиков». Откуда мужики услышали этот вздор? Почему ты, староста, умолчал?

— Нет дыму без огня, — ответил тот, пряча глаза. — А зараз всего не скажешь, одной рукой не возьмешь кобылу за хвост и за гриву.

— Поговори у меня! А это где взяли? — чиновник забрызгал слюной.

Бочаров чуть не подпрыгнул: в руке у следователя была прокламация — Костя узнал свой почерк, нарочито им измененный.

— Вот откуда вся крамола, — определил пристав, потрогал саблю.

Помнится, не более получаса переписывал Костя прокламацию. Там, в маленьком флигеле, он рисковал только собой, но даже и об этом не думал. А теперь пристав словно оценил суть его дела, теперь Бочаров своими глазами мог увидеть, куда бросали Александр Иванович, Феодосий, Ирадион, сам Костя горючие искры.

Враги: мировой посредник, судебный следователь, становой пристав — враги! Они гасят сверху то, что Костя поджигает. Любому из них Колпаков выплатит за голову Кости тысячу рублей серебром… Словно нити протянулись от села Куляма к библиотеке Иконникова, к домику на Заимке.

Между тем становой пристав приказал старосте собрать к утру сход, староста послал за сотскими и десятскими.

— Приступайте к вашему делу, — напомнил Бочарову мировой посредник.

Костя показал старосте объявление, пояснил его суть. Староста кивнул одобрительно, словно отделяя Бочарова от остальных.

Начальство удалилось в дом священника, благословляющего ил приезд, Бочаров решился остаться в правлении. Староста покликал толстую бабку, она принесла в деревянной чашке щей, кругляш подового хлеба. Хлеб был липкий, будто глина с соломой.

В селе была тягучая тишина, словно перед грозою. Тайное и пока бесшумное движение было в этой тишине, но нервы уже воспринимали его. И Костя даже вздрогнул, когда в дверь кто-то поскребся.

Мужичишка — бороденка в три волоска, носик пуговкой, круглые глаза в красных ободках, без ресниц, через голову плешинка. Одежда — заплатка на заплатке, лапти — отопки, онучи обкручены грязными опорками.

Поклонившись шапкой до полу, шмыгнул он носом, сказал бойко:

— Здравствуйте все рядышком! Епишка я то есть.

— Садись, Епишка, — засмеялся Костя, указывая на лавку.

— Да постою, порасту. Бог-то мне росту, едрена вошь, с кукиш выделил, — шмыг, шмыг.

Однако сел, шапку положил в коленки. Пахло от него овчиной, полынью.

— Скажи мне, господин начальник, чего там дадут?

— Ну-у, лесу на постройку, работа всегда будет, — невольно попадая в Епишкин говорок, перечислял Костя. — Платить обещают хорошо.

— А землю? — Епишка даже прослезился от надежды.

— Только при усадьбе.

— Не-е, — вздохнул Епишка. — Ты, едрена вошь, мне землю подавай. И здесь без земли маемся, мякину жуем. Да ты пойми по-человечески — как жить-то? Обруснели вовсе. Баба моя трижды в год брюхатая ходит. И не стараюсь вроде.

«От такого работника и на заводе не будет пользы», — подумал Костя. — В общем, решай сам.

— Да ты хоть пообещай землю-то!

— Ничего обещать не могу. Либо подписывай соглашение, либо…

— Да ладно, — Епишка поднялся, подмигнул, — не даешь земли, так поедем. Дюжину работников выращу, во как! Ну дак это: всех благ во всех углах!

Только Епишка ушел, появился пожилой мужик в синем суконном полукафтане с красной шерстяной опояской, в добротных сапогах. Горький запах дегтя поплыл по правлению. Мужик медленно стянул шапку, значительно откашлялся. Разговор начал издалека: про оскудение земель, неурожаи, беды, которые предрекло в прошлом годе божье знаменье, начертанное в небе. Костя терпеливо слушал, чувствовал, что этот пришел не только от себя. Крестьянин выспрашивал обстоятельно, оглаживал бороду короткопалой ладонью, морщины ползли на лоб.

— Спасибо, что впустую ничего не сулишь, — сказал наконец с протяжным вздохом. — Выхода у нас, господин Бочаров, нету. Не сегодня — завтра вовсе разорят село и — помирай. Давай, что ли, бумагу-то.

Непривычная к перу мужичья рука медленно вспахала угол листа: «Евстигней Силин».

— От деревни оторваться — все одно что наполовину помереть. — Он говорил скорее себе, чем Бочарову. — Не всяк решится. Вот те, кто надеется, пошумят завтра. Так что ты не пужайся. Только не выйдет из этого ничего, кроме пущей беды. А мы посля цепа — мотовила попробуем. — Он невесело усмехнулся.

Когда повечерело, на площади у церкви собралось человек пятьсот. Молчали, и пугало молчание толпы. Мировой посредник, хрипя и булькая, поносил крестьян за неповиновение. Крыльцо правления жалобно под ним стонало. Пристав дергал ляжками, щупал саблю.

— Нажрался, боров, наших костей! — взвился рыдающий голос. — Проваливай, пока шкура цела!

Посредник захлебнулся, налился сизой кровью.

— Кто кричал? — засуетился пристав. — Подать сюда!

— Сам возьми-и!

В улицах стояли бабы, сложив руки под отвислыми грудями, обреченно ждали.

— Скоро прибудут господин исправник с казаками, тогда запоете, — грозил пристав.