Затишье

На ранней рани туман густо полз от реки в улицы. Пристань призраком маячила между берегом и водой, будто парила на весу. Лица непроспавшихся солдат хмуры, рты поджаты. Грохочут сапоги, изредка взвякивает металл амуниции. По двое, по двое, по двое — на пароход. В коляске подъехал Лошкарев, принял рапорт, нервно зевнул.

И отвалила в туман дымящая посудина, ощетиненная стволами. Унылые звуки колокола повисли над Камой, будто в плавучей церкви звонили по покойнику. Солдаты крестились, устраивались поудобнее — подремать.

Не спали унтера, не спал Стеновой, бодрствовал господин губернатор. У Лошкарева на плечах теплый клетчатый плед, под пледом накидка последнего фасона, позаимствованного петербургскими модниками у лорда Реглана, командовавшего британскими войсками при осаде Севастополя. Начальник губернии, он же председатель губернского по крестьянским делам присутствия, проклинал про себя сырой туман, жесткую скамью, Тимашева, службу, мужиков, все на свете. Государство Лошкарева необъятно. Бродят на севере его косоглазые дикари в звериных шкурах. Пашут землю, корчуют леса, варят соль, добывают руды, стоят у плавильников и горнов тысячи мужиков с дремучими душами. Студенты, семинаристы, чиновники, писатели отравляют мозги книжками, воспламеняются бредовыми идеями, заражают других. И всех их надо держать в кулаке, а кулак с выпирающими мослами узок, бледен. Укрепись Тимашев не в Казани, а в Перми, — мотаться бы военному губернатору от снежной тундры до башкирских степей без отдыха и срока. Болван в бакенбардах, выскочка, сластолюбец!.. Однако внешне лицо Лошкарева привычно сухое, губы веревочкой.

У капитана Стенового свои раздумья. Поглаживая шрам пальцем, вспоминает он, как из Петергофа прискакал когда-то в столицу, вручил членам комиссии свой протест против освобождения мужиков, даже послал вызов на дуэль графу Адлербергу, министру императорского двора. В Москве, куда в наказанье сослали пылкого поручика, загулял поручик с цыганками и актерками, вымазал горчицею бороду знаменитому доктору Альфонскому, одобрявшему реформу. Вспоминая это, Стеновой смеялся над собой. Каким идиотом он был! Даже мужики не поверили в реформу. А он-то, он, дворянин, офицер, вздумал, что правительство согнулось перед мужиками, не понял буффонады для утехи просвещенной госпожи Европы!

После Польши можно было Стеновому в Москву, в Петербург. Но он вернулся. И не только из-за этой девчонки, хорошенькая головка которой задурена всяким вздором. Ноздрями чувствовал — в этой губернии он сможет… Над телом отца поклялся он стрелять всякого мужика, который вздумает поднять глаза. Кровавая месть или как угодно, а и за отцовский позор, за промашку с Михелем, и за шрам этот он возьмет дорого. Но стократ ненавистней капитану Стеновому все эти чиновники, студенты, что возмечтали разогнуть крестьянина своими выкриками, бумажонками. Смышляев рассказывал: есть в Америке племя плоскоголовых индейцев — там детенышам с рожденья зажимают череп меж двух досок. Степовой готов подать патент на усовершенствованный станок: для отродья всяких писаришек, сельских батюшек и прочих расплодившихся разночинцев.

Мысль Стеновому понравилась, он даже потер руки. Огляделся. Туман сдернуло с Камы. Обнажился пологий берег, на котором росли розги, только не очищенные от листьев. Солнце еще не явилось, вода отливала серым металлом.

Солдаты запотягивались, похрустывая костями, Лошкарев раздраженно на них посматривал. У него разболелся зуб. «Надо вызвать к себе этого Густава Германа».

Команда парохода под ногами не путалась, исполняла свои приемы без суетни. Каменный уголь заводчика Лазарева давал много копоти, на длинном лице Лошкарева — черные полосы, но никто заметить их не смел. Плыли и плыли по широкой реке, взбивая ее колесами.

Справа поднялся крутой, оскаленный породами берег. На нем выстроился пихтач, замер при виде господина губернатора. Слева сбегали к реке еловые леса, и не было предела их темным толпам.

— Могутно-то как, — вполголоса вздохнул конопатый солдат, которого Степовой приметил еще на плацу.

— Нна-а, — протянул другой, — пахать-сеять бы здеся во всю душу. И ничего бы более не надобно.

— Никак лодка, братцы? И впрямь лодка. Вашбродь, судно встречу!

Команда лодку тоже приметила. Сгибались-разгибались в ней два гребца, изготовился встать сам оханский исправник. Издали выделялся его сизый от какой-то болезни нос.

Колеса пришлепнули, затихли, роняя с лопаток грузные капли. Гребцам кинули конец, исправник вскарабкался на борт. Чудовищный нос занимал все его лицо, по бокам на носу — две свинцовые пуговки-гляделки. Приткнул выгнутую ладонь к козырьку:

— Семь тыщ у церкви собрались, вашество, с оружием!

Губернатор пососал ноющий зуб, оглянулся на солдат. Те сидели истуканами, поставив ружья на приклад между колен. Губернатор подозвал Стенового, заговорил нарочито погромче:

— Хочу произвести на крестьян нравственное впечатление. Распорядитесь выслать вперед взвод солдат. Пусть встретят меня барабанным боем и криками «ура»…