Затишье

И все-таки капитан Воронцов был человеком занятным. Давно ли Наденька отмечала людей по своим меркам? Ни одна из них не оказалась верной. И теперь от каждого нового знакомца хотелось узнать: а он чем живет, куда он смотрит? Она не могла признаться, что любопытство это пробудил Бочаров, в тот самый вечер, когда с такой горячностью возразил ее отцу. Ни разу в жизни не слышала она ничего более ужасного и притягательного: няни и бонны ограждали ее от вредных влияний, круг ее знакомств не выходил за пределы безоглядной преданности всему, что исходило сверху. Только в Перми, томясь от бездействия, начала она задумываться над тем, что устройство ее мира не такое уж определенное, что есть, оказывается, люди, ненавидящие этот мир. Мужик, побивший на дровнях знаменитых московских бегунов, был чем-то связан с этими людьми; дом тетки и чугунная плита на кладбище тоже взаимосвязаны. Но связи ускользали, терялись, а ей так хотелось определенного, ясного…

Капитана Воронцова, по-видимому, такие вопросы не тревожили: он знал, для чего живет на земле. Он поглядывал на игристую воду, щурился, трогал двумя пальцами короткие усы.

— Нуте-ка, нуте-ка, — вскричал Колпаков, вываливаясь пузом из-за угла. — Николай Васильевич, Наденька-матушка, куда же вы упрятались? — От шампанского и шабли он взвеселился, ко всем настроен был отечески. — Прошу, прошу!

Он щелкнул пальцами-морковками. Словно оперный черт из люка — лакей с подносом. Потом Ольга, завитой коллежский асессор Костарев.

— Не употребляю, — отстранился Воронцов.

— Никола-ай Васильевич, — погрозил пальцем Колпаков. — За знакомство полагается. Вам долго с нами жить и сотрудничать, батенька.

— Увольте, увольте.

— Ну, а со мной, — пододвинулась Ольга. — Или я прыгну в воду.

— Извольте, — пожал плечами Воронцов.

Взметнулось белое платье. Лакей выронил поднос. Закрыв лицо руками, попятился Костарев. Колпаков со стоном осел на толстый зад. А Воронцов — уже на оградке, уже прыгнул. Быстрыми саженками догоняет Ольгу. Она плещется далеко за кормой, различить ее трудно, только брызги высверкивают на солнце. Бегает команда, пароход разворачивается. Многие дамы в обмороке, губернаторша нюхает флакон.

— Тысячу, — взывает Колпаков на коленях, — тысячу рублей серебром, господа!

Генерал-губернатор багров, прокашливается, словно готовится к речи, Лошкарев позеленел, под глазами набрякло, полковник Нестеровский обнял Наденьку, прижал к себе.

Капитан «Ерша» гремящим голосом командует в рупор. За борт летят веревки, за борт протягиваются руки. Поднимают Ольгу. С нее ручьями вода. Платье облипло, всю ее обозначая. Тимашев сглатывает слюну. Ольга обводит всех диким взглядом и принимается хохотать. Помогают взобраться на пароход и Воронцову. Он без фуражки, волосы слиплись косицами, за ним — мокрый след; дамы аплодируют.

— Меня надо было спасать, — сердито говорит он, вытирая щеку, и уходит вниз, под палубу.

Колпаков, благодарно колыхаясь, семенит за ним, но натыкается на запертую дверь каюты.

— Не принимает, — возвращаясь, разводит он руками, — благодарности отца не принимает?

Но поездка не испорчена, нет. Наоборот, всем стало до слез смешно. И Колпаков принимает поздравления от самого генерал-губернатора.

— У вас своеобразная дочь, — восхищается Тимашев, взбивая свои бакенбарды-котлетки пальцами снизу вверх. — Русалка, пхе, пхе, пхе.

Городской голова похохатывает, старается твердо держаться на шатучей палубе. Восторженные дамы во главе с губернаторшей ждут Воронцова. Коллежский асессор Костарев шепчет, закатив глаза, — сочиняет куплеты. Наденька несколько уколота догадкою о том, что могла сделать Ольга, когда Воронцов подплыл к ней, и в то же время чуточку лестно, что именно ее, Наденьку Нестеровскую, отличил инженер среди прочих дам и девиц.

«Ерш», погукивая, бежал по Каме, а капитан Степовой, в сердцах разорвав приглашение, шагал в казармы баталиона.

В Оханском уезде взбунтовались мужики: опять отказались платить оброк. Генерал-губернатор узнал об этом вчера вечером, счел бунт вызовом ему лично и приказал начальнику губернии после прогулки по Каме выехать в уезд собственной персоной во главе двух солдатских рот.

Капитан Степовой вычистил пистолет — в стволе зеркало, смазал. Построил солдат на плацу, играл желваками. Каменные лица солдат под круглыми шапками ничего не выражают. Давно уже были удалены из батальона офицеры, аплодировавшие подпоручику Михелю, перекроены роты. Но не таятся ли под этими тупыми лбами мысли? О, Степовой помнил, откуда у него шрам. Вот такая же серая скотинка подняла руку на него, на дворянина, на своего командира! Там, в веси Липцы, Степовой хотел высечь девчонку, которая в них стреляла, свой солдат перехватил руку!

А эти, эти тоже давали присягу на верность царю и отечеству. Им придется стрелять в мужиков, хотя сами они недавние мужики. Не повернет ли вон тот, конопатый, мушку в другую сторону?

Степовой хотел придраться, но раздумал. Вечером, по обыкновению своему перед экспедициями, лег рано, заснул крепко и пробудился, чувствуя во всем теле звериную бодрость.