Затмение

Будущее он видит совершенно безнадежным, как внезапный выигрыш в тотализатор или обещание вечной жизни. Интересно, как он думает, долго ли я позволю ему жить здесь? Его хладнокровие меня восхищает. По его словам, наши матери были знакомы. Он помнит дом, еще когда здесь жили квартиранты, мать брала его с собой к нам в гости. Утверждает, что помнит и меня. Все это вызывает смутное беспокойство, словно рассказ о непристойностях, которые с тобой проделали, пока ты крепко спал или лежал под наркозом. Я прочесывал память снова и снова, пока она услужливо не открыла мне образ, похожий на моего собеседника, но не Квирка-мальчика, которым он тогда был, а гротескного Квирка-взрослого в школьной форме, еле сходящейся на животе, в шапочке на большой круглой голове, близнеца Траляля моего так же одетого Труляля. Наши мамы сидели в гостиной и вели тихую степенную беседу за чаем и пирожными, а нас выслали в сад поиграть. Мы неловко молчим, мальчик-взрослый Квирк и я, друг на друга не смотрим и ковыряем лужайку носками ботинок. Даже солнцу, похоже, скучно. Квирк наступает на слизняка, давит его, оставив на траве длинную размазанную соплю. Я, вероятно, старше его на пару лет, но мы выглядим одногодками. Из заднего кармана коротких штанишек Квирк извлекает фотографию — на кухонном стуле развалилась жирная девица в шляпе-колоколе и шелках и, широко разведя ляжки, с безразличным видом засовывает в себя огурец. «Оставь себе, если хочешь, — сказал он. — Мне она уже надоела». В небе вот-вот прогремит гром. Мы опустили головы, разглядывая фотографию. Я слышу его прерывистое дыхание. «Здоровенная шлюха, скажи?» Первая крупная капля дождя падает на фотографию. День темнеет, будто синяк.

Был это Квирк или кто-то другой, например мальчик, который стал моей первой любовью? Я о нем еще не рассказывал? Не могу вспомнить, как его звали. Они с матерью жили у нас одно лето. Возможно, приехали из Англии или Уэльса; их выговор был нездешний. Его мать попала в серьезную переделку — скрывалась то ли от долгов, то ли от изверга-мужа. Целыми днями не вставала с постели, лежала там безмолвно, пока наконец моя мама, устав теряться в догадках, не проникла к ней с чашкой чаю или вазой с розами из нашего сада в качестве предлога. Мы с ее сыном были одногодками, нам исполнилось, кажется, девять, но точно не больше десяти. Он не отличался красотой или чем-то еще. Помню жидкие рыжеватые волосы, веснушки, плохое зрение, большие руки и крупные костлявые жесткие колени. Я обожал его; по ночам в постели думал о нем, изобретал приключения, в которых мы вместе сражались с бандитами и племенами краснокожих. Мою любовь, разумеется, не пятнали плотские желания, и она осталась безымянной; я и представить себе не мог, что это называется любовью, сгорел бы от стыда, услышав такое. Не знал я и о том, как он сам относится ко мне, видит ли мою привязанность. Однажды, когда мы вдвоем шли по улице — я всегда сиял от гордости, что нас видят вместе, казалось, все вокруг оглядываются и любуются нами, — я машинально, без всяких задних мыслей, взял его под руку, он сразу напрягся, нахмурился и отвернулся, а через несколько шагов, с тем же наигранно-деловым видом, тихонько освободился. Ночью накануне его отъезда я, уже переполненный горем, прокрался на первый этаж, застыл перед их комнатой и попытался услышать, как он дышит во сне, а лучше даже — кто знает? — не спит и думает обо мне, и тут вдруг, к моему ужасу и восторгу, донеслись приглушенные звуки судорожных рыданий, я хрипло прошептал его имя; через секунду дверь приоткрылась, и в щели вместо него показалось распухшее, мокрое лицо его матери. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня, новичка в искусстве горевать, судорожно вздохнула и безмолвно закрыла дверь. Наутро они уехали совсем рано, он даже не пришел попрощаться. Я стоял у окна и смотрел, как мать и сын волокут через площадь свои чемоданы, но даже, когда они исчезли из виду, все еще видел его большие ноги в дешевых сандалиях, покатые плечи, завиток бесцветных волос на затылке.

Теперь отвернемся от яркого солнца, раздавленного слизняка, непристойной картинки, пролистаем десятилетия и окажемся в доме.

— Вам ни разу ничего не привиделось? — спросил Квирк. — Говорят, здесь водится всякая нечисть.

Я посмотрел на него. Он не отрывался от карт.

— Нечисть? Какая?

Он пожал плечами:

— Да рассказывали всякое. Старые байки.

— Что за байки?

Он откинулся, стул под ним заскрипел. Покосился в дальний темный угол, куда не доставал свет пламени. Лили тоже подняла голову и смотрела на отца, чуть приоткрыв рот и кривя губы; напрасно она так делает, сразу становится похожей на слабоумную.

— Не помню, — наконец отозвался Квирк. — Что-то про ребенка.

— Ребенка?

— Он умер. И мать тоже. Должно быть, из тех, которые здесь, ну, понимаете, снимали комнату…

Он посмотрел на меня, кивнул на девочку и едва заметно мигнул.

— Он хочет сказать, — пояснила Лили с подчеркнутой иронией, — что та женщина забеременела. Я, понятное дело, не знаю, откуда появляются дети.

Квирк сделал вид, что ничего не слышал.