Затмение

На берегу ни души, только на темной скале неподалеку застыла очень крупная черная птица с длинной тонкой шеей и изящным телом; неестественно неподвижная, она казалась стилизованным изображением, а не живым существом. Я присел на сланцевую плиту. Любопытная штука — с виду рыхлый камень, но маслянистый на ощупь. Спокойное утро, белое полотно неба. На море полный прилив; упругая, глянцевая, словно вздымающийся шелк, вода кажется выше берега и будто вот-вот прольется на сушу. Настоящих волн не было, скорее рябь у краев огромной покачивающейся чаши. Почему мысли о море так тревожат меня? Мы говорим о нем, словно о диком звере, свирепом, ненасытном, но море просто существует само по себе, в своей реальности, как ночь или небо. Возможно, пугает то, как оно набрасывается на сушу, а потом неожиданно отступает, словно втягивает ее в себя? Или дело в том, что море — чуждая нам среда? Стоит подумать о пространстве на дне океана, зеркальном отражении нашего мира, где есть песчаные равнины, тихие лощины, гигантские подводные горы, и что-то во мне предает меня, отшатывается от меня в ужасе. В воде есть нечто зловещее; примитивная, неуправляемая стихия, она, как ничто другое в нашем мире, стремится занять свое место. Да, случаются штормы, бушуют приливы, и даже в наших умеренных зонах бывает приливный вал в устье реки, но такое происходит не в силу изначальных свойств воды; изменчивая и непредсказуемая, она по своей природе инертна. И все же заставляет нас терять равновесие; океанская гладь никогда не образует горизонтальную линию, клонится в разные стороны — чтобы убедиться, держите голову над поверхностью. Когда заходишь в воду, то словно падаешь, не упав: отяжелевшие, будто налитые свинцом ноги нащупывают ускользающее песчаное дно. Да, немыслимое для человека постоянное изменение и наклонная поверхность океана — вот что нас пугает. И конечно, то, как мы тонем; странный процесс, то есть странный для наблюдателя с берега. Кажется, ничего особенного не происходит. Услышав далекий слабый крик, очевидец напрягает зрение, но не видит борьбы за жизнь, беспомощного затихания, чудовищно медленных взмахов рук и, наконец, долгого падения в бездонную, темнеющую голубизну. Нет, с берега лишь видно, как вода на мгновение вспенилась, и в ней исчезла вялая рука.

Сейчас море не кажется синим, вообще, оно редко предстает перед нами таким. В этих широтах оно обычно блестит серыми переливами или багровеет, словно кровоподтек, а после шторма обретает землистый оттенок. Но синим бывает редко, очень редко.

Черная птица на скале расправила крылья, энергично встряхнула ими, застыла на несколько долгих секунд неподвижным крестом и снова аккуратно их сложила.

В юности я не боялся моря и любил побережье. Я играл на этой узкой ничейной полосе, вклинившейся между водой и небом, и каждый миг незаметно уходящего дня чувствовал великое волшебство жизни. Какая-нибудь девица в дешевых черных очках и обтягивающем купальнике казалась ослепительной наядой. Куча рыхлого песка у самой воды служила трамплином, на который я ступал с грацией, недостижимой в моем неуклюжем мальчишеском мире. Наконец, само море, что стремится к далекому низкому горизонту, словно символ бесконечных возможностей, — нет, тогда я не боялся его. Мальчиком неплохо плавал, правда, собственным неуклюжим способом, взметая фонтаны брызг и отчаянно колотя по воде. Особенно мне нравилось нырять, я любил момент инстинктивного почти ужаса под водой, неясное зеленоватое свечение, мне нравилось, как обволакивает тишина, как я скольжу и покачиваюсь в воде. Отца тоже привлекало все, связанное с морем. Он не умел плавать, никогда не выходил в океан, но его тянуло на побережье. Закатывал брюки, шлепал по мелководью, как и другие отцы, но держался в стороне, предпочитал оставаться наедине с собой. В моей памяти эта сцена будто сошла с аляповатой пляжной открытки тех времен: вот он, в безрукавке, в головном платке с узелками на концах, неторопливо бредет по линии прибоя, а на пляже, на полотенце, сидит мать, вытянув нескромно голые ноги, и увлеченно читает дешевый роман. Позже, когда солнце теряло свою яркость, сгущались сумерки, мы собирали вещи и отправлялись на станцию. Отец хранил суровое молчание, которое даже мать не старалась нарушить, словно он пребывал где-то далеко и видел нечто невыразимое.