Затонувшая земля поднимается вновь

Она побрела на берег: тело гладкое и мускулистое, волосы, недавно крашенные в светлый цвет, зализаны назад и облепили череп. Она напоминала подростка с кодаковской фотографии тридцатых – крепкая, озорная, полная жизни и тайны жизни, которую все уже знают. На миг показалось, что к ее плечам что-то прилипло, словно пленка тонкой ткани, белой от воздуха в ее складках, прозрачной – где касалось кожи; Виктория не поняла, что это – ей мерещилось, что с ней играет шутки небо над Ущельем, хоть оно и было чистым.

– Тебе не холодно? – спросила она.

– С чего это? – А потом: – Не влезь в крапиву!

Пруд был крошечным, неровной формы, десяти-пятнадцати метров в диаметре, слегка потревоженный ветром, который Виктория не чувствовала. Над ним, щелкая и жужжа, высилась вышка ЛЭП. На его середине склонили друг к другу перистые головки камыши обездоленного вида с выбеленными листьями. Старая ива, много лет назад завалившаяся на угол пруда, с тех пор пустила из полузатопленных корней прочные вертикальные побеги. Несмотря на всю свою историю, пруд казался новеньким, словно чистая вода просочилась из недр в одночасье и быстренько наполнила какую-то давнюю впадину. Ему не хватало границ: луга просто соскальзывали под гладь, и на мели было видно, как живут подводной жизнью не хуже, чем на воздухе, россыпи желтых звездообразных цветов. Поодаль стояла проволочная ограда, а за ней – заросли терновника, за которыми из лесов и тумана в Ущелье брызгал в небо свет.

Перл по-хозяйски огляделась.

– Говори о Старом Осси что хочешь, но он еще до четырех лет учил меня плавать в каждом из этих прудов, – похвасталась она. – Это все – мое.

– Какой была моя мать? – спросила Виктория.

– Она любила развлечься.

– Это ты так говоришь. Но я ее такой не помню. Я помню комок нервов. – Когда официантка не ответила, а только улыбнулась, как обычно, Виктория снова макнула руки в пруд и решила: – Ты меня сюда буквально ничем не заманишь.

Она взглянула на кромку воды, на собственное отражение и глубже, на белые пальцы среди погруженных желтых цветов, и не видела причин извиняться за резкость.

– В конце концов затащу, – пообещала Перл. – Потому что я всегда добиваюсь своего.

– Вытираться не собираешься?

В ответ на это Перл остановилась и подняла голову, словно услышала что-то неожиданное среди выцветших серых траверс и стеклянных изоляторов вышки.

– Облезлая махина, – пробормотала она приветливо – возможно, Виктории; возможно, самой вышке, как, бывает, разговаривают с любимым питомцем. Потом отправилась за одеждой, разбросанной между бетонных ног вышки, и качала головой над каждым предметом, подбирая и приговаривая: «И правда не знаю, зачем все это купила» и «Сейчас убила бы за тост с маслом, и чтоб для разнообразия его подали мне».

– Ты же на самом деле не девушка, да? – заставила себя сказать Виктория.

Перл застенчиво отвернулась на воду.

– Тогда уж не знаю, кто я, – сказала она. – Кто я тогда?

Их вылазки продолжались. Они проехали вдоль границы в Уэльс. Посещали сады замка Поуис и ели мороженое на мосту Дьявола. Куда бы они ни ездили, Перл сидела на переднем сиденье «Фиата», как чья-то бабушка, и описывала все подряд так, будто Виктория ничего не видит. Они читали друг другу таблички. «Аттракцион». «Гровенорская картофельная». «Фролик-стрит» – «Улица Забав». Они обедали в гарнизонных городках из романов эпохи Регентства – в Ланголене, Уэлшпуле, Ньютауне, Билт-Уэллсе: места, о которых слышишь, но никогда в них не бываешь, нанесенные на карту в 1812 году и с тех пор забытые. Загипнотизированные полосами косых лучей между деревьев, они как в бреду видели грузовики цветными коробка́ми на вершине холма, ворон с черной мускулистой походкой, плоскую землю под широкими облаками. Почерневшие шпили. Солнечные впадины и пригорки, лай собак в домах, садах и уличных магазинах, таинственную июньскую погоду на склонах холмов, архитектуру дождя и солнца, сюрреалистические тракторные гонки в глуши…

– Смотри! – воскликнула Перл.

Чей-то новенький мотоцикл, не вписавшись в поворот на А458, протаранил ивовую лесополосу на обочине.

В сорока метрах от него, спиной к искореженному металлу, который теперь лежал тикающим, мятым и сворачивающимся в луже собственных жидкостей, стоял мотоциклист и курил взатяг, вперившись в реку внизу. Он в порядке, говорили его друзья, все нормально. Но ему повезло легко отделаться, подчеркивали они. И это было охренеть как тупо с его стороны, и он сам это знал, и в результате никому не хотелось к нему подходить. Они скованно бродили вокруг, поскрипывая в коже, со шлемами под мышкой, будто головами, проявляя терпение, но мечтая уже уехать и наслаждаться остатком дня. Осколки пластмассы с проезда они уже расчистили. Теперь они исследовали мысками сапог оставшиеся после него вмятины в недавно положенном асфальте, то и дело тайком бросая взгляды на собственные мотоциклы – пока что целые, идеальные в разных покрасках, стоящие ярким рядом на придорожной площадке.

– Но вообще спасибо, что остановились, – сказали они.