Затонувшая земля поднимается вновь

– Бедняга, – кручинилась потом Перл. – Если не возьму себя в руки, то весь день себе испорчу, думая о нем.

Виктория изучала закопченный желтый потолок какого-то нетронутого реновациями приморского паба, до которого добрался на апогее «Фиат», и призналась, чтобы подбодрить Перл:

– По-моему, я им в матери гожусь.

Но это не порадовало их обеих, тем более что все равно было неправдой; они отвлекались наблюдением за тем, как отец несет поднос с напитками детям, играющим на солнце снаружи.

– Ты посмотри, – предложила Перл тоном человека, выступающего с возмутительным заявлением. – Рутбир. Нельзя им такое разрешать. Когда ты маленький, то кажется, будто все это интересно, но оно же на вкус как «Джермолин» от прыщей. А сейчас он еще достанет телефон. Видала? Селфач для бывшей, чтобы доказать, что детям веселее с ним, чем с ней.

– Это же просто телефон, чего ты. У людей просто бывают телефоны.

– Неужели? Осси бы даже не знал, что с ним делать. Мало кто из наших знает. – Потом она добавила: – Бедолага, а какой был красивый мотоцикл.

– Что случилось-то? – спросила Виктория.

– Ничего.

– Тебе не скучно?

– Нет, – сказала Перл. – Почему ты думаешь, что что-то случилось? Разве что жизнь.

– А, раз уж жизнь, – сказала Виктория. – Тогда давай, пошли.

Они исчерпали возможности комиссионок. Виктория купила тарелки для хлеба в стиле деко, Перл – какую-то старушечью блузку, фиолетовую, с большим бантом. Приложила к себе:

– Это может стать основой моего костюма в стиле Маргарет Тэтчер. Такой должен быть у всех. И это тебе не просто «бантик». Нет. В жизни его так не назову.

В пять часов солнце скрылось, температура упала, а с моря нанесло легкий дождик. Они ели картошку, пока не распогодилось; потом всю дорогу до Шропшира опять светило солнце. Ко времени, когда Виктория подъехала к дому Перл в Ущелье, поездка уже подняла им настроение. Они недолго молча посидели, пока Перл не положила руку на ладонь Виктории и не сказала:

– Не зайдешь на чашку чая?

Дом – последний в террасе, изначально такой же просторный, но, может, не такой же высокий, как у Виктории, – уютно пристроился на северном берегу реки. За ним круто задирался склон с порослевым лесом и старинными поместьями железных магнатов. Глубже остальной террасы, с маленькой унылой стоянкой со свободной стороны – дом казался каким-то квадратным, на отшибе; каждый февраль с 1802 года его затапливало – что чувствовалось не столько в запахе, сколько в чем-то предшествующем запаху, в чем-то более фундаментальном. Точно так же недавние слои паласа и сырых обоев сохранили хронику умерших домашних животных, табака, еды навынос. В период между войнами здесь был частный отель, потом дом стоял заброшенным, пока при строительстве Телфордского Нового Города его не поделили на однушки для полуквалифицированной рабочей силы. Душный от прошлого, но при этом бесконечно перестраивавшийся, дом стал памятником прерывистому обитанию – лабиринт комнат с низким потолком, где свет плыл от стены до стены медленно, словно ил. Войдешь и постоишь минуту в коридоре – расслышишь телевизоры в дальних комнатах, все – на разных каналах.

Женщины встали бок о бок, вдруг не зная, что делать дальше. Подняв взгляд на лестничную площадку, которую было не разглядеть, Виктория сказала: «Здесь мило». Спросила, есть ли тут туалет.

– Естественно, тут есть туалет, – ответила Перл. – Естественно.

Они уставились друг на друга, потом Перл сказала:

– Дальше по коридору. В наши дни туалет есть почти во всех домах. Я буду наверху.

Коридор – с гипсокартонными стенами и заставленный громоздкими разноразмерными ящиками для инструментов – вел на двор с белеными стенами, где находился старый уличный туалет со ржавой цистерной на крыше. Он выглядел заброшенным. Дорогу обратно Виктория нашла без труда; но затем, хоть и стояла на каждой площадке и звала, не могла ни найти Перл, ни привлечь внимание кого-нибудь еще.

– Эй?

Она вернулась на первый этаж и распахнула первую же попавшуюся дверь. Комната освещалась единственной светодиодной трубчатой лампой на фальшпотолке из покоробленной фанеры. У самой двери спал очень старый лабрадор. Чуть дальше с рассыпающегося тряпичного коврика на нее заворчал зверек поменьше – карманная собачка с беспорядочными клоками шерсти, с одновременно тоскливыми и злобными глазами. Комната провоняла ими, а под вонью чувствовались ацетон, пыль и сладковатый человеческий пот. В самом дальнем от двери углу стояла старомодная больничная койка, в слегка приподнятом положении. На ней лежал огромный мужчина в полосатой хлопковой пижаме.

– Здравствуй, дорогуша, – произнес он. Голос у него был мягким. Ноги – босыми. Он представился Энди и заодно назвал клички собак, которые Виктория не расслышала. – Ты ко мне?