Затонувшая земля поднимается вновь

– Это Осси и Стив в отпуске в Моркаме, – постукивая по каждому плоскому бесконечному песчаному простору ногтем, покрашенным лаком: – Тогда они еще были пацанами. Томми. Стив. Толстяк Энди до того, как стал толстяком.

Особенно худым Энди не казался. Было непонятно, зачем они туда приехали – если только это как-то не связано с рыбой или собаками – или что они вообще считали отпуском. Фотографии без женщин: например, бесцветные «полароиды» с улыбающимся мужчиной тридцати лет в очках, в красно-белом шарфе на зимнем галечном пляже. За ним в одинаковых позах фарфоровых собачек на каминной полке друг на друга смотрели два срущих уиппета.

– А это кто?

– Не знаю. В те времена их где только не носило. С кем только не общались. – Перл внезапно захлопнула альбом, но оставила на нем руку, словно хранящиеся там воспоминания все еще двигались внутри; словно они еще о чем-то ей напомнят и она откроет его опять. – Нет, – сказала она наконец. – Застенчивых у нас не водилось. Мы были людьми знающими.

– В это я верю.

– А, веришь, значит? Веришь, значит.

– А разве бывает ячмень прямо на глазу? – спросила Виктория.

– Я пока быстренько в туалет.

Отсутствовала она дольше, чем можно было ожидать. Виктория постучала по стенке ближайшего аквариума; передернулась от какого-то предвкушения, которого не могла объяснить. Внутри ничто не двигалось. Смыли туалет, потом еще раз. Когда Перл вернулась, от нее пахло старомодным чистящим порошком. Пальцы выглядели воспаленными и красными у ногтей, будто она их отскабливала. Она снова пролистала фотоальбом, раскрыла для Виктории.

– Мы с тобой как две капли воды!

– Но ты даже близко непохожа.

– Значит, так ты думаешь?

Она резко захлопнула альбом и подошла к окну.

– Люди вроде Томми сложнее, чем кажется, – сказала она, пристально глядя вниз, на Портуэй. – Как думаешь, сколько тут метров? До земли?

Впоследствии они виделись реже. Не специально, просто так получалось. У Виктории началась бессонница. Она грешила на жару и по вечерам пила побольше воды; но на самом деле – из-за какого-то непонимания. «Я даже не знаю, чего не понимаю, – писала она Шоу. – Все какое-то неконкретное». Когда она все же засыпала, сны ей снились странные.

Один – вот такой:

Она стояла на краю Ущелья, которое скрывалось где-то в тридцати метрах внизу в белом тумане. Из тумана по известняковой тропинке под низкими старыми яблонями показались мужчина и женщина с ламой. Шерсть ламы, грубая, но в то же время сверхъестественно чистая, отливала теплыми оттенками молочного шоколада. На шее был красный ошейник с медным колокольчиком; лама настороженно, но благородно оглядывалась, словно запоминала топографию по каким-то своим причинам. Троица мрачно приблизилась, потом свернула по другой тропинке раньше, чем Виктория успела сказать, как рада их видеть. Они знали, что она там. В событии сквозила формальность церемонии или фольклора: она чувствовала себя зевакой, зрителем, – достаточным сборищем, чтобы наблюдать их воплощение в реальность.

Теперь туман мутировал из моря пара в море воды. В то же время он расширился и растянулся на северо-запад, поблескивая под пастельным солнечным светом и испуская ауру рассвета в чужой стране. По холму поднялся запах соли. Где-то внизу, возможно, лежали рыбацкая гавань, портовый мол, многоэтажные белые домики и две крутые мощеные улицы. Все это не сжимая, но бережно держало в ладони время. Виктория знала, что ей давали понять: она видит будущее. Люди нашли новые образы жизни. А может, учитывая свойства Ущелья, вовсе и не будущее, а только пересечение возможностей, несогласно залегающие слои времени, мифы из давно забытой или еще не выдуманной географии.

Погода оставалась хорошей, хотя лило все чаще. Прогулки заводили ее все дальше в поля.

На западе, в сторону Уайка и Хангер-Дейла, зеленая просека выходила из лесов на заброшенные дороги – в целом на поверхности, но тут и там уже уходящие под мох и почву, застряв между направлениями, которые никто никогда не выбирал. После этого попадаешь на ослепительные нагорные поля, уже теплые в семь утра, и даже не сразу понимаешь, где очутился; или в деревеньку, где по обочинам растет высокая крапива, склоняясь над дорогой в самых узких местах, а под деревьями оставались втоптанные в землю прошлогодние мюсли дубового плодокорма, кислица и сырая листва. Никому не знакомые места. Днем ее часто можно было найти в саду. Виктория выносила туда душистый горошек, хосту в горшках и чулки, пропахшие ночью. Перекрасила старую серую скамейку из Королевского садоводческого общества современной, но неподходящей пастельной краской. Прибралась, но позволила монбреции и наперстянке перелиться через края нижней лужайки, чтобы в сумерках та еще больше напоминала пруд из сборника сказок эдвардианской эпохи.