Затонувшая земля поднимается вновь

Вот он пригибается под аркой; а вот он уже снова на лужайке, и все снова вытягивается слишком далеко, и тени на траве слишком длинные. Смены перспективы выглядели текучими, органичными, не требующими усилий, словно Виктория обрела новый способ смотреть на мир. В то же время они были столь же разрушительными и преображающими, как не требующие усилий рвота и горячка при болезни.

– Подь, девочка.

– Это ты, Перл? – окликнула Виктория. – Это ты?

Лужайка напоминала зеленый пруд в летнюю ночь. Не слишком большая, не слишком маленькая; и выглядела как поверхность, по которой нельзя ходить. Гладиолусы по соседству с огромным алтеем и благоухающим ночью левкоем изгибались над гладкой почвой, словно росли из воды. Несмотря на дома по бокам, на Викторию нахлынуло такое чувство уединения, что ей было легко почти полностью раздеться.

– Вита! – позвал голос. – Виктория!

Лужайка под розовой аркой начала сгущаться, плескаться и изгибаться. Залоснилась. Плотно бликовала под лунным светом: теперь Виктория слышала, как за аркой тихо шумит вода. Там проблесками мелькали стрекозы, которые охотились над травой! Не задумываясь – но и нисколько не торопясь, – она разделась до конца и, ни разу не оглянувшись, опустилась в лужайку и поплыла к другой стороне, где села под аркой на протертые и скользкие ступени в ароматах роз и левкоя, слушала воду, ненадолго всмотревшись в нижний сад и в сгущающуюся тьму.

– Вот что случилось с моей матерью? – спросила она у ожидающего силуэта мягко, почти печально. Задумалась обо всем прекрасном, что утратит, но и обо всем, что может обрести; и спустилась по ступеням.

– Те, кто желает быть чистым, – произнес голос, – да будут чистыми.

В конце концов Виктория услышала, как сама сказала: «Отправь меня в воду», – а потом – ничего.

18 Адаптивная интрогрессия

Через пару недель после приезда Виктории Шоу решил ей написать. Весь тот странный вечер, думал он, они пытались что-то объяснить друг другу, но не смогли придумать как. У обоих в жизни хватало пустот, оба были головоломками, которые никогда не собрать полностью. В то же время в свете всей встречи его нынешний образ жизни показался пробным, но при этом уже совсем не временным: очевидно запоротым. Все, что Шоу мог бы ей об этом сказать, – например, что ему бы хотелось вложиться в себя и дальше действовать с новыми силами, – стало бы слишком большим откровением для них обоих. Не столько об обстоятельствах Шоу, сколько о нем самом. В каком-то смысле это бы стало слишком очевидным признанием – хотя в чем, он и сам еще не понимал. И теперь писал ей:

«Большое спасибо за „Детей воды“. С нашей точки зрения трудно понять мир Тома».

Это звучало как-то пусто, и он начал заново. «Рад был тебя видеть. Нам надо…» Но так безвыходно уперся в возможности, заложенные в последних двух словах, что вскочил, захлопнул ноутбук и весь следующий месяц пытался выкинуть все это из головы. Вокруг смыкался Лондон. Шоу думал, не переехать ли. Думал, как бы найти новую работу. По ночам ему снилась Энни Суонн, любопытные приключения, которые хорошо начинались – когда у нее беспардонно и дружелюбно задиралась юбка, – но быстро скатывались в куда менее приятном направлении.

Он скучал по вечерам среды с Энни, хоть она тогда и проводила большую часть времени не приходя в сознание. Зато эти встречи одновременно расслабляли и, по-своему уютно, возбуждали. Это, видимо, и отражалось в снах, хоть он так и не понял, на что еще намекает подсознание. Примерно во время стычки в Барнс-Коммон она перестала отвечать на его ночные звонки; вскоре после этого он перестал звонить. Сейчас, придумав записаться в качестве частного клиента, Шоу попробовал снова. Без ответа. «Я просто не понимаю, что тебе или Тиму от меня надо», – с ужасом услышал он начало собственной мольбы и бросил трубку. В два вечера из трех по пути от «Эрл оф Марч» к «Айдл Аур» он стучался к ней. Коттедж стоял темным, а ее как будто никогда не было дома. Потом, однажды вечером, где-то через месяц после их последнего сеанса, из глубины кладбища, где он задержался порыться в земле у больничного забора, ему померещился слабый свет в окне ее спальни.

Калитка стояла нараспашку, от узкого палисадника крепко пахло желтофиолью и левкоем. Входная дверь была приоткрыта.

Шоу постучался.

– Эй? – сказал он.

Когда никто не ответил, он окинул взглядом улицу, толкнул дверь и вошел.

На первом этаже стоял уличный воздух, его будто впитывали ковры и мягкая мебель. Уличный фонарь выхватывал из темноты крупные предметы мебели; резко падал наискосок на книжные шкафы и зеркала.

– Энни?