Затонувшая земля поднимается вновь

Он просил ее сделать что-нибудь хотя бы с садом. Не успела Виктория передумать – или отчетливо вспомнить последний раз, когда туда ездила, – как вернулась в Чайлд-Беквит. Там она обнаружила, что парковки опустели, особняк закрыт, семейство – на Барбадосе, как и каждое Рождество с 1956 года: обновляют силы, при этом перепроверяя свои связи со старыми рабовладельческими и сахарными активами, пока на родине над темнеющими лужайками смыкаются кедры, а влажные сияющие плиты из известняка отражают небо, которое бы узнал римский легионер. Павлины слышались, но откуда-то издалека. Очевидно, в розарии ничего не происходило: посадки осунулись, наружу торчала, словно кости, несущая структура всего. Пруд Виктория обошла стороной. Прогуливаясь через галерею Элизабет Беррингтон, мимо псевдобронзовой скульптуры кролика и мимо акварели с обвисшей наперстянкой, она выдавила улыбку. Но настроение не поднялось; день затвердел.

Перед уходом она прошлась через поместье, по плантациям идеальных деревьев, пока не поднялась на высшую точку искусственно возведенного хребта, который устроили ради видов ландшафтные дизайнеры восемнадцатого века. Отсюда можно было заглянуть за особняк, где на террасе кафе кто-то оставил опрокинутый шезлонг, и между саванными складками земли до самых Крэмп-Пула и Бекли. Укрытия наверху, если только не хочешь войти в ионический храм, не было. Дождь задувало между одинаковыми декоративными озерами по склону ей в лицо. После некоторых размышлений она заказала в магазине особняка доставку из другого розария «Красы Англии» и «Девы Котсуолда» – столистников с голыми корнями. Даже расплачиваясь, она не могла представить, как такие сушеные и мрачные на вид палки будут процветать у кого-то другого, в уже чужом саду, не ее. Наклонилась навстречу ветру и закрыла глаза; вдруг снова открыла.

Она услышала крик, от нижнего озерца из двух; а теперь видела одинокую неподвижную фигуру в темно-синей куртке лебедочника, глядящую над водой. Фигура миг помедлила, затем – опустив голову, с руками в карманах, – быстро ушла по мягкой почве у стоков, через кусты рододендрона, в сторону заброшенного ледника и примыкающего кладбища домашних животных. Виктория видела, что на втором этаже главного здания слабо горит одна лампочка.

– Перл! – услышала она собственный зов. – Перл, это ты?

Но как это могла быть она? Кто бы это ни был, он не остановился и не оглянулся; и скоро берег озера снова опустел. Она все равно сбежала по склону, пока сама уже не стояла у воды в поисках отпечатков в сероватой грязи. Было трудно избежать растущих чувств бесполезности и страха. Ничто не раскрылось. Она теряла все, чего хотела. Мораль неудержимо падала.

Позже, на парковке, она сидела, слушала стук дождя по крыше машины, пока небо над холмом Кли ритмично сперва набирало, а затем распространяло ощущение розовизны – не совсем цвет, – словно где-то за тисами Беквитов что-то вновь и вновь наполняло емкость зимнего заката, которую она не видела.

Риелтор сдержал слово. Несколько дней ничего не происходило, затем покупатели повалили неудержимым потоком. Они ехали из общежитий в округе Бирмингема и Вулверхэмптона с таким видом, словно тамошняя жизнь привила им какую-то нервную соревновательность. Вместить свои среднелитражки в пятачок прямо перед домом было для них делом принципа; в остальном ей трудно было понять, что им нужно от жизни. Их всегда приводили периоды отчетливых дней, когда ранний туман рассеивался под ярким солнцем. Однажды под конец субботнего утра приехала тощая женщина с глазами, запавшими от диеты и кроссфита в борьбе с возрастом, с внешним видом, основанным на черных компрессионных чулках и безжалостно затянутом назад хвосте. Ее, сказала она, зовут Хелен. Стоило Виктории открыть дверь, как Хелен уже вошла, оценила прихожую, направилась к лестнице.

– У меня минут двадцать, – сказала она. – Вам не кажется, что за таким старым кафелем трудно ухаживать?

В основном речь Хелен казалась слишком напряженной для их обстоятельств, словно она вечно намекала на что-то еще. После каждого вопроса она искоса мерила Викторию взглядом, чуть наклонив голову набок, словно говорила: теперь твоя очередь. Это одновременно и завораживало, и раздражало. По ее словам, она приехала из Кинвера; работа Хелен касалась многих аспектов оздоровления и физкультуры особых групп населения. Виктория, которая понятия не имела, что это значит, ходила за ней из комнаты в комнату, пересматривала собственные жизненные решения с каким-то запуганным стыдом и отвечала что-нибудь вроде «Я сделала большой ремонт на крыше» или «Кажется, половицы оригинальные».

Хелен словно не слышала, хотя в ее выражение иногда вкрадывалось слабое раздражение.

– Где-то за всем этим скрывается хороший дом, – она была вынуждена признать после краткого тура по саду. – Но в наше время нужно предлагать людям больше.

– Я купила розы, – сказала Виктория.

– Но хотят-то люди не розы, правильно? Только не на этом рынке. Не знаю, как у вас, но в Кинвере люди хотят барную стойку.

– Ну это я так, чтобы сад стал повеселее.