Зацветали яблони

Ширин острый, как штык, нос дергался от удовольствия. Ох, как мне хотелось съездить по этому противному длинному носу, расплющить его, вбить его в ее противное лицо, чтобы он уже никогда, никогда в жизни не торчал и не дергался. Расколотить, расколошматить всю ее отвратительную прыщавую рожу.

Но я сдержалась.

— Врешь, — сказала ей холодно. — Мой отец погиб во время ралли. В Индонезии, близ вулкана Килиманджаро.

— Врешь, Килиманджаро в Африке, — ее узкие глазки сделались еще уже.

— В Индонезии тоже есть, надо бы знать. Недаром у тебя по географии сплошные пары с натяжкой… — мне даже удалось усмехнуться. — Отец был лидером международных соревнований. Но один из иностранцев, Ли-Чхи, кажется, сделал завал. Отец через него перескочил, но его стало крестить на колее. А потом подсекло на льду. Слетела цепь, и его поволокло, мотоцикл впереди, а он под ним, на льду…

— Врешь! — завизжала Ширя-штык, — в Индонезии — и лед?! Врешь!

— Дура! Это же международные соревнования, искусственный лед. Специально сделали. Чтобы повысить степень сложности.

Я вынуждена была выворачиваться и терпеть перед собой эту мерзкую мордофизию. Все потому, что они мне ничего не сказали. Ни мать, ни отец. Ведь он мог бы прийти, взять меня на колени: «Понимаешь, Юлька, так уж получилось: крутой поворот». И я бы все поняла. И может быть, даже простила. Ну пусть не сразу, потом… Во всяком случае, это было бы честно. И достойно лучшего гонщика. А не так унизительно, как теперь…

— …а еще там было два трамплина и два поворота. Его подсекло на последнем круге, бензин из бака вылился прямо на отца. Одежда на нем воспламенилась от случайной искры, и в считанные минуты его не стало, — продолжала я разворачивать перед Ширей картину его геройской гибели. Ширя и не верила, и в то же время верила, стояла и обалдело хлопала своими щелочками. — А прах, по его желанию, развеяли в море, а часть утопили в реке. В этой… Гвадалквивир.

— Врешь! — завизжала Ширя-штык. — Гвадалквивир в Испании. Еще песня такая есть!

— Ну и что? В Испании, конечно. В Андалузских горах. Отец всегда любил Андалузские горы. Посмертно его наградили орденом Почетного легиона. А нам с матерью до сих пор поступают соболезнования от друзей и знакомых покойного со всего мира. В частности, из штата Вирджиния. Вчера, например, принесли конверт с королевской печатью…

— Врешь! Все врешь! — Ширя вопила на всю улицу.

— …на английском языке. В письме, в частности, говорится: «Dear Mrs and Miss Slavin, I was so very shocked to hear of the sorrow that has come to yоu…» Понятно? Нет? Ладно, скажу то же самое по-французски: «Моn chere ami, Юлька! Je suis tres heureux… нет, tres malheureux…» Теперь ясно? Опять нет?! Тупая же ты, Ширя! Ладно, переведу. На нашем родном языке это значит, что ты, Ширя, подлая врунья. Нахалка и врунья! Теперь поняла?

Я повернулась и твердо пошла прочь.

Мать до сих пор не подозревает, что мне все известно. Если бы она только знала, как трудно мне было не расцарапать Шире лицо, не размозжить ее гнусную голову. Если бы она знала, что я с честью выдержала эту схватку и вышла победительницей: ведь я отстаивала и ее достоинство.

Но она ничего этого не знала. Продолжает мне врать. И предавать меня. Вначале — отец, теперь — мать. Ну ничего, я им когда-нибудь скажу, все скажу, что я о них о всех думаю. На русском, французском, английском и испанском — на всех языках славяно-романо-германской группы. А если не поможет, то выучу еще и эсперанто, damen it all!

По-английски выругалась, наверно, вслух. Потому что Белик вдруг остановился и уставился на меня во все глаза.

— Прости, Белик, это не тебе. Тебе я хотела сказать… Ты мировой парень, Белик. Знаешь, давай зайдем в магазин. Я вчера там арахис видела, ты его любишь…

Мини-Мила

— Эй, парень, сигаретка есть?

Мини расправляет свои широкие, как футбольное поле, плечи, делает глубокую затяжку и молча в упор смотрит на собеседника.

— Ты что, оглох? — возмущается тот.

Наконец она достает из заднего кармана джинсов сигареты и, презрительно сплюнув, изрекает:

— На, бери. Только я не «он», а «она». — И с нескрываемым наслаждением наблюдает, как до него доходит истина: ее принадлежность к прекрасному полу.