Затворник. Почти реальная история

В этом маленьком пыльном провинциальном городке лето – самая изнуряющая пора. Оно здесь начинается рано, много раньше, чем в столицах, в мае... А пожалуй, и в конце апреля. Ни ветерка, ни облачка, ни капли дождя. В зное замирало все: сама природа, люди, животные. Не хотелось есть, пить, двигаться, разговаривать. Июнь превращал городок в белый ад. Тополя здесь сроду не стригли, и на три недели окружающее пространство обнимало огромное облако пуха. Пух не летел и не падал – он висел в воздухе, моментально набиваясь всюду, куда только мог. Общение всего живого на этот период вне помещений прекращалось вовсе; собаки, рискнувшие поругаться во дворе, потом долго и натужно кашляли, хрипели, выплевывая, как фокусник на сцене, клочья пуха.

Здесь было уютно, пожалуй, в любое время года, но летом – невыносимо. Река и озера – прилично в стороне, до них еще добраться. Взрослые предпочитали отсиживаться по домам, пить ледяное пиво и «Ситро» местного производства. Мальчишкам, им что: вскочили на велики и понеслись сквозь белую пелену по разбитому асфальту, сжимая зубы, щурясь и дыша носом куда-то в подмышку, чтобы не забился в ноздри пух. Игра у них такая – кто быстрее долетит до песчаного карьера, когда город во власти тополиного пуха.

Пряно-сладкий запах стоит над городом, тянется над садами; от него кружится голова и пересыхает в горле. Небольшой, но прохладный зал единственного на весь город кинотеатра сегодня пустует, и киномеханик вынужден отменить сеанс.

Конец июня. Жара за тридцать. Полдень.

Маленький, облезший автобус УАЗик подкатил к остановке, заскрежетал-громыхнул дверцами. Нет никого, никто не сядет... кроме, пожалуй, того странного человека в костюме, белой рубашке и галстуке, немилосердно потеющего, с двумя чемоданами. Щурясь от яркого солнца, сверкая покрасневшими залысинами, он поставил два туго набитых, видавших виды чемодана в салон, влез сам и сразу достал из кармана пиджака платок, принялся шумно вытирать им лицо и шею. Автобус шел через пух к станции, как подводная лодка в пучине, только при этом еще скрежетал и покачивался. Две сидящие впереди, у кабины водителя, лубочные старушки молча глядели на странного пассажира.

А он глядел в окно, почти не видя города за пуховой завесой.

Он уезжает. Уезжает...

На каждом ухабе салон автобуса сотрясался, дребезжа, и трое пассажиров сотрясались вместе с ним. Два чемодана странного человека выглядели (наверное, и были) тяжелыми, а сам он, беспрестанно обтирающий платком красное лицо и лоб с залысинами, сильно опаздывающим... Уже опоздавшим.

Автобус остановился на большом безлюдном пустыре у железнодорожной станции. Пассажир выронил платок, подхватил чемоданы и, провожаемый изумленными взглядами двух старушек и прищуренным – усатого водителя, вывалился из салона. Автобус еще несколько положенных минут постоял с открытыми дверями, потом скрипнул ржавыми створками, закрыл их и, урча и переваливаясь, неторопливо сделал по пустырю круг почета и покатил обратно к городу.

Конечно, человек опоздал. Он вбежал на изжаренный солнцем, белоснежный от пуха перрон, тяжело дыша и отплевываясь, и не увидел сквозь пелену даже хвоста поезда.

Он стоял и беспомощно оглядывался по сторонам. Часы показывали, что он успел вовремя. То ли поезд ушел раньше, то ли вообще – никакого поезда не было.

Он присел на скамейку здесь же, на перроне, этот опоздавший пассажир, вяло отмахивался от пуха и лениво поворачивал голову то в одну, то в другую сторону.

Он смутно догадывался, что поезда для него не будет, но все равно сидел и ждал.

Один.

Опоздавший пассажир.