Заулки

Он прочитает ему «красивое», то, что написано было им еще в школе, когда он, забыв об учебе, о друзьях, бегал из своего станционного поселка за пять километров в село Белый Берег и просиживал целые дни в местной библиотеке, сияющей роскошными переплетами книг, которые были в свое время конфискованы у мирового посреднике и как-то умудрились пережить воину. Дров, в Белом Береге, окруженном сосновыми лесами, хватало, а бумага этих прекрасных книг была плотной и мало годилась на. цигарки. В этой библиотеке Димка встречал и. самого бывшего мирового посредника, лысого сухого старичка, который, как и книги, сумел выжить в революцию, в гражданскую, Отечественную. Но бывший человек с непонятной профессией посредника мало интересовал Димку: он открывал для себя иные страны, он погрузился в мир путешествий, морских и сухопутных странствий, дальних экзотических стран, пальм и парусов, и соломенно-крышие села, увязшие в песках Полесья, родная маленькая станция Инша, ничем не отличающаяся от лесного хутора, казались ему бледными, лишенными подлинной жизни, скучными, как рогожная мочалка.

Димка, пылая щеками, вначале сипло от охватившей его робости, а затем все громче, начал читать. Эти стихи не слышали в «Полбанке». Как-то не вязались они с бесхитростными требованиями павильонного народа, желающего слушать об атаках, наркомовских ста граммах, госпиталях, ампутациях, письмах-треугольниках, обо всем, что было так близко, так просто и так страшно. Вот если бы на студенческом кружке прочитать, где-нибудь среди прелестных и непонятных, живущих какой-то таинственной московской жизнью девочек с романо-германского отделения! Димка запинается с первых слов, но Чекарь поглядывает ласково, ободряюще качает головой, а у Зуба даже ротик приоткрылся — котовий ротик с остренькими резцами.

Может быть, он вернется однажды в рождественский вечер.
Паруса подо льдом, но корабль бросит якорь у дуврских скал.
И сойдет он, седой и сутулый, не узнан, не встречен,
И отыщет ту дверь, постучится и скажет: «Устал».

И в столовой часы прозвенят, словно склянки на судне,
И ворвется в открытую дверь, как тайфун, леденящий сквозняк.
И услышит он голос, ему незнакомый и нудный:
«Мисс Белл Хоуп? Надежда? Не знаем, не помним, моряк.

Вы по компасу шли? Вы проверьте: быть может, небрежность?
Стрелка бегала? Что ж, близ штурвала таился металл.
Может, город не тот? И не то, может быть, побережье?
Может, годы не те? А быть может, планета не та?

Вы проверьте у штурмана — верно вязались ли лаги!
Вы проверьте у зеркала — может, вы сами не тот?
Тот иным был, не скорбным, но полным летящей отваги,
Может, все вы ошиблись. Не тот был положен расчет.

Вы корпели над картами. Вы наводили секстаны.
Только что-то не так. Не старайтесь понять — не дано,
Карты спутаны. Курсы проложены странно.
Возвращайтесь на рейд. Ваш корабль коченеет давно».

Он услышит. И весла поднимет — быстрее, быстрее.
Стукнет деревом в борт. Вспыхнут счетом глазницы кают.
Боцман Время прикажет. матросам подняться на реи,
Штурман Вечность проложит по выцветшей карте маршрут.