Заулки

Отец Синички был человеком, чье имя Димка частенько встречал на страницах газет. Он был ого-го каким человеком и по гражданской, и по военной части. Предчувствуя встречу с хозяином, для которого какой-то там студент всего лишь залетная букашка, маленькая домашняя помеха, Димка неизменно отказывался от приглашений Синютиной.

— Ты, может быть, голодный? — спрашивает приободренная Ниночка. — Может быть, зайдешь перекусишь?

Конечно, в другое время Димка ответил бы привычным отказом, сослался на дела, но возможность посидеть немного в защищенной, недоступной, как крепость, квартире (уж куда там Чекарю — и к порогу не подойдет!), светящиеся в глазах Ниночки доброта, участие и готовность прийти на помощь вмиг одолевают чувство сопротивления.

Вокруг людно и шумно, они стоят у пивного бара, знаменитого в Москве, наилучшего, где по вечерам услаждает слух любителей бочкового жигулевского и свежих раков худой длиннорукий тапер с испитым лицом, готовый уступить свое место любому из посетителей, если тот желает побренчать хотя бы одним пальцем для собственного удовольствия; на той стороне улицы бронзовый Поэт в вечной своей думе, отрешенный от суеты, от которой так мечтал избавиться при жизни, словно бы летит над головами, и весь облик его приглашает к грустному и сладкому раздумью о времени и о судьбе; а слева от него гигантский красочный щит на кинотеатре обещает всем, кому посчастливится достать билет, встречу с прелестной танцовщицей Марикой Рёкк и избавление от каких-либо мыслей… словом, ранние сумерки, опускающиеся на широкую и всегда радующуюся чему-то главную улицу города просят не уходить, не скрываться в домах, насладиться вечером. Но Димке сейчас слишком неуютно и сиро посреди столицы.

— Чайку? — переспрашивает Димка, как будто колеблясь. — А в самом: деле, почему у меня никогда нет времени зайти и попить чайку? Пойдем!

Его радость почти искренна. И Синичка не пытается скрыть счастливого выражения. Почти вприпрыжку ведет она Димку в один из ближайших переулков, где высится ее красивый и могучий дом, затейливый, с эркерами, виньетками и розетками, выстроенный веселым дореволюционным архитектором для счастливых и благополучных людей. Сокурсница щебечет о чем-то, иногда лишь делая внезапные паузы, словно бы испугавшись, чти гость вот-вот раздумает и свернет в сторону. Секунду-другую она заглядывает снизу вверх в лицо Димке, склонив голову, а затем, успокоившись, вновь начинает щебетать. Димка и не подозревал, что Синютина так говорлива: истинно — синичка.

В огромном подъезде, где вокзально гулко, где хлопанье двери или железный стук остановившегося лифта отдаются эхом, Димка несколько теряется, увидев дежурного за большим канцелярским столом. Так сияет плиточный узорчатый пол, отражая свет многорожковой люстры, какую и не в каждой квартире встретишь, так мрачен и суров бритоголовый дежурный, также отражающий электрические огни, что Димка останавливается на миг, ожидая, что здесь-то у него и спросят, по какому праву он вторгся в эти владения; спросят, распознают намерения и выпроводят за ухо. Но Синичка весело машет дежурному рукой здоровается, называя его дядей Васей, и бритоголовый неожиданно улыбается, одаривая частичкой улыбки и студента. Правда, частичка эта вынужденная, признающая лишь мимолетное право на посещение, но все равно, все равно — чудный мир, сияющий, теплый, чистый просторный, надежный мир, о котором можно лишь мечтать, а раз увидев, затем встречать лишь во сне. Лифт с зеркалами, пахнущий смесью духов и свежей смазки, возносит Димку и Ниночку мягко и послушно. В таком просторном лифте и жить можно, проносится вдруг в голове Димки.