Заутреня святителей

— Пьяницы Царствия Божия не наследуют! — отрезал старик, и он мне сразу не понравился. Всё стало в нём ненавистно, даже усы его, щетинистые и злые. Мне захотелось высунуть язык старику, сказать ему «старый хрен», но в это время заплакал пьяный мастеровой:

— Недостойные мы люди… — всхлипывал он, — мазурики! И за нас-то, мазуриков и сквернавцев, Господь плакал в саду Гефсиманском и на Крест пошёл вместе с разбойниками!..

Мне захотелось подойти к пьяному и сказать ему словами матери: «Слезы да покаяние двери райские отверзают…»

Старик посмотрел прищуренным вороньим глазом на скорбящего пьяницу, облокотившегося на чей-то деревянный крест, и сказал как пристав:

— Не нарушай общественной тишины! Не мешай людям слушать… греховодник!

…В течение тридцати дней душа водится по разным затворам ада, а засим возносится опять к Богу и получает место до Страшного Суда Божия…

«И почему такие хорошие святые слова старик выговаривает сухим и злым языком? — думал я. — Вот мать моя по-другому скажет, легко, и каждое её слово светиться будет… Выходит, что и слова-то надо произносить умеючи… чтобы они драгоценным камнем стали…»

Мимо меня прошли две старухи. Одна из них, в ковровом платке поверх салопа, говорила:

— Живёт, матушка, в одной стране… птица… и она так поёт, что, слушая её, от всех болезней можно поправиться… Вот бы послушать!..

Время приближалось к сумеркам, и Радуница затихала. Всё реже и реже слышались голоса песнопений, но как хорошо было слушать их в эти, ещё не угасшие пасхальные сумерки:

— Христос Воскресе из мертвых…

ОТДАНИЕ ПАСХИ

В течение сорока дней в церкви поют «Христос Воскресе».

— В канун Вознесения, — толковал мне Яков, — Плащаницу, что лежала на престоле с самой Светлой Заутрени, положат в гробинцу, и будет покоиться она в гробовой сени до следующего Велика Дня… Одним словом, прощайся, Васенька, с Пасхой!

Я очень огорчился и спросил Якова:

— Почему это всё хорошее так скоро кончается?

— Пока ещё не всё кончилось! Разве тебе мать не сказывала, что ещё раз можно услышать Пасхальную Заутреню… на днях!

Меня бросило в жар.

— Пасхальная Заутреня? На днях? Да может ли это быть, когда черёмуха цветёт? Врёшь ты, Яков!

— Ничего не вру! День этот по-церковному называется «Отдание Пасхи», а по-народному — прощание с Пасхой!

Когда я рассказал об этом Гришке, Котьке и дворнику Давыдке, то они стали смеяться надо мною.

— Ну и болван же ты, — сказал дворник, — что ни слово у тебя, то на пятачок убытку! Постыдился бы; собаки краснеют от твоих глупостев!

Мне это было не по сердцу, и я обозвал Давыдку таким словом, что он сразу же пожаловался моему отцу.

Меня драли за вихры, но я утешал себя тем, что пострадал за правду, и вспомнил пословицу: «За правду и тюрьма сладка!»

А мать выговаривала мне:

— Не произноси, сынок, чёрных слов! Никогда! От этих слов тёмным станешь, как эфиоп, и Ангел твой, что за тобой ходит, навсегда покинет тебя!

И обратилась к отцу:

— Наказание для ребят наша улица: казёнка, две пивных да трактир! Переехать бы нам отсюда, где травы побольше да садов… Нехорошо, что в город мы перебрались! Жили бы себе в деревне…

Перед самым Вознесением я пошёл в церковь. Последнюю Пасхальную Заутреню служили рано утром, в белых ризах, с пасхальною свечою, но в церкви почти никого не было. Никто не знает в городе, что есть такой день, когда Церковь прощается с Пасхой.

Всё было так же, как в Пасхальную Заутреню ночью, — только свет был утренний да куличей и шума не было, и когда батюшка возгласил народу: «Христос Воскресе», не раздалось этого весёлого грохота: «Воистину Воскресе!»

В последний раз пели «Пасха священная нам днесь показася».

После Пасхальной Литургии из алтаря вынесли святую Плащаницу, положили её в золотую гробницу и накрыли стеклянной крышкой.

И почему-то стало мне тяжело дышать, точно так же, как это было на похоронах братца моего Иванушки.

Я стал считать по пальцам, сколько месяцев осталось до другой Пасхи, но не мог сосчитать… очень и очень много месяцев!

После службы я провожал Якова до ночлежного дома, и он дорогою говорил мне:

— Доживём ли до следующей Пасхи? Ты-то, милый, в счет не идёшь! Доскачешь! А вот я — не знаю. Пасха! — улыбнулся он горько, — только вот из-за неё не хочется помирать!.. И скажу тебе, если бы не было на земле Пасхи, почернел бы человек от горя! Нужна Пасха человеку!

Мы дошли до ночлежного дома. Сели на скамью. Около нас очутились посадские, нищебродная братия, босяки, пьяницы и, может быть, воры и губители. Среди них была и женщина в тряпье, с лиловатым лицом и дрожащими руками.

— В древние времена, — рассказывал Яков, — после обедни в Великую Субботу никто не расходился по домам, а оставались в храме до Светлой Заутрени, слушая чтение Деяний апостолов…

Когда я был в Сибири, то видел, как около церквей разводили костры в память холодной ночи, проведённой Христом при дворе Пилата…

Тоже вот; когда все выходят с крестным ходом из церкви во время Светлой Заутрени, то святые угодники спускаются со своих икон и христосуются друг с другом.